— Что потомъ? — спросила упавшимъ голосомъ Варвара Александровна.
— Не пугайся, Вавочка… Потомъ мы поѣхали на тройкахъ… Прелестно… Славная дорога… Въ Самаркандъ… А я сидѣлъ въ саняхъ съ Анной Петровной… Премилая это женщина и хорошенькая, Вавочка… Она къ тебѣ очень расположена… велѣла кланяться… Все смѣялась, что ты меня никуда не пускаешь и что я къ тебѣ пришитъ… Говорила, что я не посмѣю поѣхать на тройкѣ… А я взялъ и поѣхалъ. Что тутъ дурного?.. Ты вѣдь не сердишься?.. Ты вѣдь прелестная женщина, Вавочка…
Варвара Александровна слушала, пораженная непритворнымъ ужасомъ и внезапно охваченная жгучимъ подозрѣніемъ. Она не прочь была тутъ же, сейчасъ же сдѣлать трагическую „сцену“ и показать виновному всю силу своего негодованія, раскрыть всѣ муки оскорбленной, обиженной женщнны, мужъ которой ѣздитъ на тройкахъ въ то время, когда жена больна, и ухаживаетъ „Богъ знаетъ за кѣмъ“; — но взглянувъ на добродушно-веселое лицо Бориса Николаевича, неспособнаго, казалось, въ эту минуту восчувствовать весь ужасъ своего проступка, — она лишь рѣзко и повелительно сказала:
— Ложитесь спать!
Варвара Александровна еще долго плакала, оскорбленная, возмущенная, негодующая (особенно противъ этой „подлой, вертлявой“ Анны Петровны, завлекающей чужихъ мужей), лежа рядомъ съ безсовѣстно храпѣвшимъ преступникомъ, — словно онъ и не свершилъ тяжкаго преступленія, нарушивъ слово и нагло обманывая жену, — и, наконецъ, обезсиленная отъ злобы и мукъ ревнивыхъ подозрѣній, забылась въ короткомъ тяжеломъ снѣ, принявъ знаменательное рѣшеніе: „серьезно поговорить съ мужемъ“, чтобы впредь онъ не осмѣливался оскорблять ея верховныхъ правъ.
По счастью, Борись Николаевичъ не могъ провидѣть во снѣ всего значенія этого предстоявшаго „серьезнаго разговора“, — иначе едва ли его сонъ былъ бы столь безмятеженъ и храпъ такъ нагло безсовѣстенъ, какъ въ это январьское утро. Впрочемъ, вѣдь извѣстно, что нѣкоторые преступники спятъ спокойно и передъ казнью.
Позднее пробужденіе Бориса Николаевича было не изъ пріятныхъ. Голова была тяжела, а состояніе духа отврати-
