письменномъ столикѣ и этажеркахъ, съ цвѣтами, ковромъ во всю комнату, краснымъ фонарикомъ и атласной, росписанной цвѣтами, ширмой, за которой стояла кровать подъ бѣлоснѣжнымъ кружевнымъ парижскимъ покровомъ.
Эта, прежде столь любимая, комната возбуждала теперь въ Варварѣ Александровнѣ однѣ лишь горькія воспоминанія оскорбленной женщины и безвинной страдалицы.
Еще бы! Сколько было здѣсь сценъ! Сколько въ ней пролито слезъ за послѣдній годъ! Сколько она тутъ выстрадала! Сколько провела безсонныхъ долгихъ ночей съ печальными думами въ скорбномъ одиночествѣ въ то время, какъ „этотъ человѣкъ“, возвратившись на зарѣ и прокравшись чуть слышными шагами, безмятежно храпѣлъ у себя въ кабинетѣ!
Жесткое, злое выраженіе внезапно искривило лицо маленькой женщины и сверкнуло острымъ блескомъ въ глазахъ. Ей почему-то вдругъ живо припомнилось нѣсколько затрудненное объясненіе „этого человѣка“, когда онъ, годъ тому назадъ, совершенно неожиданно перебрался въ кабинетъ. И какимъ заискивающимъ, подлымъ тономъ говорилъ онъ тогда!
„Ему, видите ли, удобнѣе спать въ кабинетѣ. Онъ иногда поздно возвращается и не хочетъ безпокоить Вавочку. И, наконецъ, онъ не выноситъ свѣта лампады!“
А прежде вьшосилъ!?
— О, подлый, лживый человѣкъ! Къ чему онъ лгалъ? Ему просто хотѣлось скрывать свои позднія возвращенія… Онъ и тогда ужъ не любилъ меня! — прошептала Варвара Александровна, полная злобнаго презрѣнія къ этому лживому человѣку.
Она безъ всякаго сожалѣнія броситъ его и сегодня же, когда онъ вернется со службы, объявитъ ему о своемъ безповоротномъ рѣшеніи. Небойсь, его передернетъ отъ такого сюрприза — онъ все же любить дѣтей — и, вдобавокъ, сканндалъ… Жили двѣнадцать лѣтъ, и его бросаетъ жена, безупречная, честная жена…
— Какъ-то отмолчится онъ на этотъ разъ. Заговорить таки, наконецъ, за-го-во-ритъ! — протянула вслухъ Варвара Александровна съ ядовитымъ сарказмомъ въ тонѣ.
И, разумѣется, не отказала себѣ затѣмъ въ маленькомъ, невинномъ удовольствіи: вообразить „передернутую“ изумленіемъ физіономію „этого человѣка“, когда она ему „холодно,
