— Сказываютъ: заговорить можно отъ пьянства?
— Заговариваютъ люди, это вѣрно… На „Копчикѣ“ одного матроса заговорилъ унтерцеръ… Слово такое зналъ… И у насъ есть такой человѣкъ…
— Кто?
— А плотникъ Захарычъ… Только онъ въ секретѣ держитъ. Не всякаго уважитъ. А ты нешто хочешь бросить пьянство, Лучкинъ?—насмѣшливо промолвилъ Леонтьевъ…
— Бросить не бросить, а чтобы, значитъ, безъ пропою вещей…
— Попробуй пить съ разсудкомъ…
— Пробовалъ. Ничего не выходитъ, братецъ ты мой. Какъ дорвусь до винища и пропалъ. Такая моя линія!
— Разсудку въ тебѣ нѣтъ настоящаго, а не линія!—внушительно замѣтилъ Леонтьевъ…—Каждый человѣкъ долженъ себя понимать… А ты все-таки поговори съ Захарычемъ. Можетъ, и не откажетъ… Только врядъ ли тебя заговоритъ!—прибавилъ насмѣшливо Леонтьевъ.
— То-то и я такъ полагаю! Не заговоритъ!—вымолвилъ Лучкинъ, и самъ почему-то усмѣхнулся, точно довольный, что его не заговорить.
Прошло три недѣли, и хотя „Забіяка“ былъ недалеко отъ Каптоуна, но попасть въ него не могъ. Свѣжій противный вѣтеръ, дувшій, какъ говорятъ моряки, прямо „въ лобъ“ и по временамъ доходившій до степени шторма, не позволялъ клиперу приблизиться къ берегу; при этомъ вѣтеръ и волненіе были такъ сильны, что нечего было и думать пробовать итти подъ парами. Даромъ потратили бы уголь.
И, въ ожиданіи перемѣны погоды, „Забіяка“ съ зарифленными марселями держался недалеко отъ береговъ, стремительно покачиваясь на океанѣ.
Такъ прошло дней шесть, семь.
Наконецъ, вѣтеръ стихъ. На „Забіякѣ“ развели пары, и скоро, попыхивая дымкомъ изъ своей бѣлой трубы, клиперъ направился къ Каптоуну.
Нечего и говорить, какъ рады были этому моряки.
Но былъ одинъ человѣкъ на клиперѣ, который не только
