— Еще какъ пойметъ-то! До Надежнаго ходу никакъ не меньше двадцати денъ… А Максимка понятливый!
При словѣ „Максимка“, мальчикъ взглянулъ на Лучкина.
— Ишь, твердо знаетъ свою кличку!.. Садись, братецъ, ужинать будемъ!
Когда, послѣ молитвы, роздали койки, Лучкинъ уложилъ Максимку около себя на палубѣ. Максимка, счастливый и благодарный, пріятно потягивался на матросскомъ тюфячкѣ, съ подушкой подъ головой, и подъ одѣяломъ—все это Лучкинъ исхлопоталъ у подшкипера, отпустившаго арапчонку койку со всѣми принадлежностями.
— Спи, спи, „Максимка“! Завтра рано вставать!
Но Максимка и безъ того уже засыпалъ, проговоривъ довольно недурно для перваго урока: „Максимка“ и „Лючики“, какъ передѣлалъ онъ фамилію своего пѣстуна.
Матросъ перекрестилъ маленькаго негра и скоро уже храпѣлъ во всю ивановскую.
Съ полуночи онъ всталъ на вахту и вмѣстѣ съ форъ-марсовымъ Леонтьевымъ полѣзъ на форъ-марсъ.
Тамъ они присѣли, осмотрѣвъ предварительно: все ли въ порядкѣ, и стали „лясничать“, чтобы не одолѣвала дрема. Говорили о Кронштадтѣ, вспоминали командировъ… и смолкли,
Вдругъ Лучкинъ спросилъ:
— И никогда ты, Леонтьевъ, этой самой водкой не занимался?
Тверезый, степенный и исправный Леонтьевъ, уважавшій Лучкина, какъ знающаго форъ-марсоваго, работавшаго на нокѣ, и нѣсколько презиравшій въ то же время его за пьянство,—категорически отвѣтилъ:
— Ни въ жисть!
— Вовсе, значитъ, не касался?
— Развѣ когда стаканчикъ въ праздникъ.
— То-то ты и чарки своей не пьешь, а деньги за чарки забираешь?
— Деньги-то, братецъ, нужнѣе… Вернемся въ Россію, ежели выйдетъ отставка, при деньгахъ ты завсегда обернешься…
— Это что и говорить…
— Да ты къ чему это, Лучкинъ, на счетъ водки?..
— А къ тому, что ты, Леонтьевъ, задачливый матросъ…
Лучкинъ помолчалъ и затѣмъ опять спросилъ:
