дахъ на берегъ и дальше ближайшаго кабака ни въ одномъ городѣ (кромѣ Кронштадта) не бывалъ, или къ тому, что онъ былъ лихой марсовой и потому только не попробовалъ арестантскихъ ротъ,—рѣшить было трудно. Но несомнѣннымъ было одно: вопросъ о какой-то „загвоздкѣ“ въ его жизни заставилъ Лучкина на нѣсколько минутъ прервать мурлыканье, задуматься и въ концѣ концовъ проговорить вслухъ:
— И хуфайку бы нужно Максимкѣ… А то какой же человѣкъ безъ хуфайки?
Въ продолженіе часа, полагавшагося на послѣобѣденный отдыхъ команды, Лучкинъ успѣлъ скроить передки и приготовить подошвы для башмаковъ Максимки. Подошвы были новыя изъ казеннаго товара, пріобрѣтенныя еще утромъ въ долгъ у одного хозяйственнаго матроса, имѣвшаго собственные сапоги, при чемъ „для вѣрности“, по предложенію самого Лучкина, знавшаго, какъ трудно у него держатся деньги въ особенности на твердой землѣ, уплату долга долженъ былъ произвести боцманъ, удержавъ деньги изъ жалованья.
Когда раздался боцманскій свистокъ и вслѣдъ затѣмъ команда „горластаго“ боцмана Василія Егоровича или „Егорыча“, какъ звали его матросы, Лучкинъ сталъ будить сладко спавшаго Максимку. Онъ хоть и пассажиръ, а все же долженъ былъ, по мнѣнію Лучкина, жить по-матросски, какъ слѣдуетъ по росписанію, во избѣжаніе какихъ-либо непріятностей, главнымъ образомъ со стороны Егорыча. Егорычъ хоть и былъ, по убѣжденію Лучкина, „доберъ“ и дрался не зря, а съ „большимъ разсудкомъ“, а всѣ-таки, подъ сердитую руку, могъ съѣздить по уху и арапчонка за „непорядокъ“. Такъ ужъ лучше и арапчонка къ порядку пріучать.
— Вставай, Максимка!—говорилъ ласковымъ тономъ матросъ, потряхивая за плечо негра.
Тотъ потянулся, открылъ глаза и поглядѣлъ вокругъ. Увидавъ, что всѣ матросы встаютъ, и Лучкинъ собираетъ свою работу, Максимка торопливо вскочилъ на ноги и, какъ покорная собачонка, смотрѣлъ въ глаза Лучкина.
— Да ты не бойся, Максимка… Ишь, глупый… всего боится! А это, братецъ, тебѣ будутъ башмаки…
Хотя негръ рѣшительно не понималъ, что говорилъ ему Лучкинъ, то показывая на его ноги, то на куски скроѣнной парусины, тѣмъ не менѣе улыбался во весь свой широкій
