чика, видимо не привыкшаго къ особенному вниманію со стороны людей бѣлой кожи, и словно бы приглашали его этими взглядами не робѣть.
— Однако, и начинать пора, а то щи застынутъ!—замѣтилъ Захарычъ.
Всѣ перекрестились и начали хлебать щи.
— Ты что же не ѣшь, Максимка, а? Ѣшь, глупый! Шти, братецъ, скусные. Гутъ щи!—говорилъ Лучкинъ, показывая на ложку.
Но маленькій негръ, котораго на бригѣ никогда не допускали ѣсть вмѣстѣ съ бѣлыми, и который питался объѣдками одинъ, гдѣ-нибудь въ темномъ уголкѣ, робѣлъ, хотя и жадными глазами посматривалъ на щи, глотая слюну.
— Эка пужливый какой! Видно, застращалъ арапчонка этотъ самый дьяволъ-мериканецъ!—промолвилъ Захарычъ, сидѣвшій рядомъ съ Максимкой.
И съ этими словами старый плотникъ погладилъ курчавую голову Максимки и поднесъ къ его рту свою ложку…
Послѣ этого Максимка пересталъ бояться и черезъ нѣсколько минутъ уже усердно уписывалъ и щи, и накрошенную потомъ солонину, и пшенную кашу съ масломъ.
А Лучкинъ то и дѣло его похваливалъ и повторялъ:
— Вотъ это бонъ, Максимка. Вери гутъ, братецъ ты мой. Кушай себѣ на здоровье!
По всему клиперу раздается храпъ отдыхающихъ послѣ обѣда матросовъ. Только отдѣленіе вахтенныхъ не спитъ, да кто-нибудь изъ хозяйственныхъ матросовъ, воспользовавшись временемъ, точаетъ себѣ сапоги, шьетъ рубаху или чинитъ какую-нибудь принадлежность своего костюма.
А „Забіяка“ идетъ да идетъ себѣ съ благодатнымъ пассатомъ, и вахтеннымъ рѣшительно нечего дѣлать, пока не набѣжитъ грозовое облачко и не заставитъ моряковъ на время убрать всѣ паруса, чтобы встрѣтить тропическій шквалъ съ проливнымъ дождемъ, готовыми, то-есть съ оголенными мачтами, представляя его ярости меньшую площадь сопротивленія.
Но горизонтъ чистъ. Ни съ одной стороны не видно этого маленькаго сѣраго пятнышка, которое, быстро выростая, несется громадной тучей, застилающей горизонтъ и солнце.
