Лучкинъ, начинавшій уже нѣсколько пристрастно относиться и къ арапчонку, и къ своему умѣнію разговаривать съ нимъ понятно, и, взявъ Максимку за руку, повелъ его.
На палубѣ, прикрытой брезентами, уже разсѣлись, поджавъ ноги, матросы небольшими артелями, человѣкъ по двѣнадцати, вокругъ дымящихся баковъ со щами изъ кислой капусты, запасенной еще изъ Кронштадта, и молча и истово, какъ вообще ѣдятъ простолюдины, хлебали варево, заѣдая его размоченными сухарями.
Осторожно ступая между обѣдающими, Лучкинъ подошелъ съ Максимкой къ своей артели, расположившейся между гротъ и фокъ мачтами, и проговорилъ, обращаясь къ матросамъ, еще не начинавшимъ, въ ожиданіи Лучкина, обѣдать:
— А что, братцы, примете въ артель Максимку?
— Чего спрашиваешь зря? Садись съ арапчонкомъ!—проговорилъ старый плотникъ Захарычъ.
— Можетъ, другіе, которые… Сказывай, ребята!—снова спросилъ Лучкинъ.
Всѣ въ одинъ голосъ отвѣчали, что пусть арапчонокъ будетъ въ ихъ артели, и потѣснились, чтобы дать имъ обоимъ мѣсто.
И со всѣхъ сторонъ раздались шутливые голоса:
— Не бойсь, не объѣстъ твой Максимка!
— И всю солонину не съѣстъ!
— Ему и ложка припасена, твоему арапчонку.
— Да я, братцы, по той причинѣ, что онъ негра… некрещеный значитъ,—промолвилъ Лучкинъ, присѣвши къ баку и усадивши около себя Максимку,—но только я полагаю, что у Бога всѣ равны… Всѣмъ хлѣбушка ѣсть хочется…
— А то какъ же? Господь на землѣ всѣхъ терпитъ… Не бойсь, не разбираетъ. Это вотъ развѣ который дуракъ, какъ вѣстовщина Сойкинъ, мелетъ безо всякаго разсудка объ нехристяхъ!—снова промолвилъ Захарычъ.
Всѣ видимо раздѣляли мнѣніе Захарыча. Не даромъ же русскіе матросы съ замѣчательной терпимостью относятся къ людямъ всѣхъ расъ и исповѣданій, съ какими приходится имъ встрѣчаться.
Артель отнеслась къ Максимкѣ съ полнымъ радушіемъ. Одинъ далъ ему деревянную ложку, другой придвинулъ размоченный сухарь, и всѣ глядѣли ласково на затихшаго маль-
