взглядъ матроса, тоже въ отвѣтъ улыбался, оскаливая зубы, широкой благодарной улыбкой, понимая безъ словъ, что этотъ матросъ другъ ему.
Когда въ половинѣ двѣнадцатаго часа были окончены всѣ утреннія работы, и вслѣдъ затѣмъ вынесли на палубу ендову съ водкой, и оба боцмана и восемь унтеръ-офицеровъ, ставши въ кружокъ, засвистали призывъ къ водкѣ, который матросы не безъ остроумія называютъ „соловьинымъ пѣніемъ“,—Лучкинъ, радостно улыбаясь, показалъ мальчику на свой ротъ, проговоривъ: „сиди тутъ, Максимка!“ и побѣжалъ на шканцы, оставивъ негра въ нѣкоторомъ недоумѣніи.
Недоумѣніе его, впрочемъ, скоро разрѣшилось.
Острый запахъ водки, распространявшійся по всей палубѣ, и удовлетворенно-серьезныя лица матросовъ, которые, возвращаясь со шканцевъ, утирали усы своими засмоленными шаршавыми руками, напомнили маленькому негру о томъ, что и на „Бетси“ разъ въ недѣлю матросамъ давали по стакану рома, и о томъ, что капитанъ пилъ его ежедневно и, какъ казалось мальчику, больше чѣмъ бы слѣдовало.
Лучкинъ, уже вернувшійся къ Максимкѣ и послѣ большой чарки водки бывшій въ благодушномъ настроеніи, весело трепанулъ мальчика по спинѣ, и, видимо желавшій подѣлиться съ нимъ пріятными впечатлѣніями, проговорилъ:
— Бонъ водка! Вери гутъ шнапсъ, Максимка, я тебѣ скажу.
Максимка сочувственно кивнулъ головой и промолвилъ:
— Вери гутъ!
Это быстрое пониманіе привело Лучкина въ восхищеніе, и онъ воскликнулъ:
— Ай да молодца, Максимка! Все понимаешь… А теперь валимъ, мальчонка, обѣдать… Небойсь, ѣсть хочешь?
И матросъ довольно наглядно задвигалъ скулами, открывая ротъ.
И это понять было не трудно, особенно, когда мальчикъ увидалъ, какъ снизу одинъ за другимъ выходили матросы-артельщики, имѣя въ рукахъ изрядные деревянные баки (мисы) со щами, отъ которыхъ шелъ вкусный паръ, пріятно щекотавшій обоняніе.
И маленькій негръ довольно краснорѣчиво замахалъ головой, и глаза его блеснули радостью.
— Ишь вѣдь, все понимаетъ! Башковатый!—промолвилъ
