матросамъ желаніе „доглядывать“ за Максимкой исключительно тѣмъ, что „арапчонокъ занятный, вродѣ облизьяны, братцы“.
Однако, на всякій случай, довольно рѣшительно заявилъ, бросая внушительный взглядъ на матроса Петрова, извѣстнаго задиру, любившаго обижать безотвѣтныхъ и робкихъ „первогодковъ“ матросовъ,—что если найдется такой, „прямо сказать подлецъ“, который забидитъ „сироту“, то будетъ имѣть дѣло съ нимъ, съ Иваномъ Лучкинымъ.
— Не бойсь, искровяню морду въ самомъ лучшемъ видѣ!—прибавилъ онъ, словно-бы въ поясненіе того, что значитъ имѣть съ нимъ дѣло.—Забижать дите—самый большой грѣхъ… Какое ни на есть оно: хрещеное или арапское, а все дите… И ты его не забидь!—заключилъ Лучкинъ.
Всѣ матросы охотно признали заявленныя Лучкинымъ права на Максимку, хотя многіе скептически отнеслись къ рачительному исполненію принятой имъ добровольно на себя хлопотливой обязанности.
Гдѣ, молъ, такому „отчаянному матрознѣ“ и забулдыгѣ пьяницѣ возиться съ арапчонкомъ?
И кто-то изъ старыхъ матросовъ не безъ насмѣшки спросилъ:
— Такъ ты, Лучкинъ, значитъ, вродѣ быдто няньки будешь у Максимки?
— То-то, за, няньку!—отвѣчалъ съ добродушнымъ смѣхомъ Лучкинъ, не обращая вниманія на ироническія усмѣшки и улыбки… — Нешто я въ няньки не гожусь, братцы? Не къ барчуку вѣдь!.. Тоже и этого черномазаго надо обрядить… другую смѣну одежи сшить, да башмаки, да шапку справить… Дохтуръ исхлопочетъ, чтобы, значитъ, товаръ казенный выдали… Пущай Максимка добромъ вспомнитъ россійскихъ матросиковъ, какъ оставятъ его безпризорнаго на Надежномъ мысу. По крайности, не голый будетъ ходить.
— Да какъ-же ты, Лучкинъ, будешь лопотать съ эстимъ самымъ арапчонкомъ? Ни ты его, ни онъ тебя!..
— Не бойсь, договоримся! Еще какъ будемъ-то говорить!—съ какою-то непостижимой увѣренностью произнесъ Лучкинъ.—Онъ, даромъ, что арапскаго званія, а понятливый… я его, братцы, скоро по нашему выучу… Онъ пойметъ…
И Лучкинъ ласково вглянулъ на маленькаго негра, который, притулившись къ борту, любопытно озирался вокругъ.
И негръ, перехвативъ этотъ, полный любви и ласки,
