Лучкинъ осмотрѣлъ свое издѣліе со всѣхъ сторонъ, обдергалъ и пригладилъ рубаху и нашелъ, что платье во всемъ аккуратѣ.
— Ну, теперь валимъ наверхъ, Максимка… Погрѣйся на солнышкѣ! Дозвольте, вашескобродіе.
Докторъ, сіяя добродушной улыбкой, кивнулъ головой, и матросъ, взявъ за руку негра, повелъ его на бакъ и, показывая его матросамъ, проговорилъ:
— Вотъ онъ и Максимка! Не бойсь, теперь забудетъ идола-мериканца, знаетъ, что россійскіе матросы его не забидятъ.
И онъ любовно трепалъ мальчика по плечу и, показывая на его курчавую голову, сказалъ:
— Ужо, братъ, и шапку справимъ… И башмаки будутъ, дай срокъ!
Мальчикъ ничего не понималъ, но чувствовалъ по всѣмъ этимъ загорѣлымъ лицамъ матросовъ, по ихъ улыбкамъ, полнымъ участія, что его не обидятъ.
И онъ весело скалилъ свои ослѣпительно бѣлые зубы, нѣжась подъ горячими лучами родного ему южнаго солнца.
Съ этого дня всѣ стали его звать Максимкой.
Представивъ матросамъ на бакѣ маленькаго, одѣтаго по-матросски негра, Иванъ Лучкинъ тотчасъ же объявилъ, что будетъ „доглядывать“ за Максимкой и что беретъ его подъ свое особое покровительство, считая, что это право принадлежитъ исключительно ему, ужъ въ силу того, что онъ „обрядилъ мальчонка“ и далъ ему, какъ онъ выразился, „форменное прозвище“.
О томъ, что этотъ заморенный, худой маленькій негръ, испытавшій на зарѣ своей жизни столько горя у капитана американца, возбудилъ необыкновенную жалость съ сердцѣ одинокаго, какъ перстъ, матроса, жизнь котораго, особенно прежде, тоже была не изъ сладкихъ, и вызвалъ желаніе сдѣлать для него возможно пріятными дни пребыванія на клиперѣ,—о томъ Лучкинъ не проронилъ ни слова. По обыкновенію русскихъ простыхъ людей, онъ стыдился передъ другими обнаруживать свои чувства и, вѣроятно, поэтому объяснилъ
