— Фершалъ, братцы, сказывалъ, что этотъ самый арапчонокъ по своему что-то лопоталъ, когда его кормили, просилъ, значитъ: „дайте больше, молъ, этого самаго супу“… И хотѣлъ даже вырвать у доктора чашку.... Однако не допустили: значитъ, братъ, сразу нельзя… Помретъ, молъ.
— Что-жъ арапчонокъ?
— Ничего, покорился…
Въ эту минуту къ кадкѣ съ водой подошелъ капитанскій вѣстовой Сойкинъ и закурилъ окурокъ капитанской сигары. Тотчасъ же общее вниманіе было обращено на вѣстового, и кто-то спросилъ:
— А не слышно, Сойкинъ, куда дѣнутъ потомъ арапчонка?
Рыжеволосый, веснущатый, франтоватый, въ собственной тонкой матросской рубахѣ и въ парусинныхъ башмакахъ, Сойкинъ не безъ достоинства пыхнулъ дымкомъ сигары и авторитетнымъ тономъ человѣка, имѣющаго кое-какія свѣдѣнія, проговорилъ:
— Куда дѣть? Оставятъ на Надежномъ мысу, когда, значитъ, придемъ туда.
„Надежнымъ мысомъ“ онъ называлъ мысъ Доброй Надежды.
И, помолчавъ съ важнымъ видомъ, не безъ пренебреженія прибавилъ:
— Да и что съ имъ дѣлать, съ черномазой нехристью? Вовсе даже дикіе люди.
— Дикіе не дикіе, а все Божья тварь… Пожалѣть надо!—промолвилъ старый плотникъ Захарычъ.
Слова Захарыча видимо вызвали общее сочувствіе среди кучки курильщиковъ.
— А какъ же арапчонокъ оттель къ своему мѣсту вернется? Тоже и у его, поди, отецъ съ матерью есть!—замѣтилъ кто-то.
— На Надежномъ мысу всякихъ араповъ много. Небойсь, дознаются, откуда онъ,—отвѣтилъ Сойкинъ и, докуривъ окурокъ, вышелъ изъ круга.
— Тоже вѣстовщина. Полагаетъ о себѣ!—сердито пустилъ ему вслѣдъ старый плотникъ.
