— Что, не бойсь, и за это похвалишь, какъ вернешься?—безжалостно допрашивалъ Егорка.
Голосъ Макарова дрогнулъ, обнаруживая сильное душевное волненіе, когда онъ, наконецъ, отвѣтилъ:
— Не всѣ, братъ, такія… Хвалить за что же? Хвалить не за что, но ни бить, ни ругать не стану. Это я вѣрно тебѣ говорю.
— А я свою жену избилъ бы до смерти и подъ колѣнки… Къ черту, молъ, подлая. Сгинь, ежели закона не соблюдаешь.
— Это ты здря мелешь, Егорка!—строго остановилъ его Макаровъ.
— Чего здря? Извѣстно, какъ надо учить бабъ.
— Да вѣдь и она—живой человѣкъ… Баба молодая, жить ей тоже хочется… За что же я съ ей взыскивать стану… Разсуди… Чѣмъ она виновата, что мужъ въ море ушелъ.
Макаровъ проговорилъ это съ такой подкупающей, убѣжденной искренностью и съ такой простотой, что Дудкинъ опѣшилъ, пораженный словами Макарова, и въ первое мгновеніе не зналъ, что возразить.
— Однако… и чудной ты, какъ я посмотрю… Глупый, какъ есть, глупый ты матросъ… Бабы послушался, ушелъ добровольно, а теперь по ней же скучишь…
— То-то и есть… Такъ иной разъ тошно, что страсть… И обидно, что послушался… Теперь ничего не подѣлаешь…
— Она, что-жъ, на мѣстѣ гдѣ живетъ?
— Нѣтъ. Ларекъ держитъ на рынкѣ. Торгуетъ по мелочи, такъ съ кваса на хлѣбъ перебивается… А мальченка нашъ при фатерной хозяйкѣ, пока жена на рынкѣ… Да ты вѣрно видалъ ее когда… Такая высокая, здоровая матроска, румяная и горластая… Всѣхъ на рынкѣ перекричитъ… Страсть бойка на языкъ.
— Звать-то ее какъ?
— Авдотьей… Торговки ее все больше „пучеглазой Дунькой“ зовутъ… А еще „булкой“, потому какъ она изъ себя полная да бѣлая.
— Торговка Дунька твоя жена?—воскликнулъ Дудкинъ, и въ его голосѣ прозвучала невольная нотка насмѣшливаго изумленія.
