рактерная только маленько… командовать любитъ, а то никакой нѣтъ за ей недоимки,—описывалъ Макаровъ свою жену, видимо сдерживая себя и словно стыдясь передъ товарищемъ признаться въ своей безграничной любви къ ней. И тѣмъ не менѣе голосъ матроса звучалъ необыкновенной нѣжностью, выдавая его чувство.
— Ну хорошо, братецъ ты мой. Нонѣшнимъ лѣтомъ, какъ узнала она, что „Ласточка“ идетъ взаграницу, пристала ко мнѣ: просись, да просись въ дальнюю. Жалко, говоритъ, тебя будетъ, да за то вся жизнь наша обернется. Денегъ, говоритъ, прикопишь, вернешься съ деньгамъ, лучше будемъ жить… въ оборотъ по торговлѣ деньги пустимъ—она, братъ, у меня баба оборотистая!—вставилъ восторженно Макаровъ,—а то, говоритъ, теперь мы тыкаемся, мыкаемся… Силушки, говоритъ, моей нѣтъ… Пожалѣй свою женку… И то сказать… жалко ее было…
— Ишь тоже… А ты бы ее по загривку!—перебилъ возмущенный Егорка.
— Что ты? У меня и духу бы не хватило… Ни бабу, ни дитю нельзя забижать… На ихъ руку подымать не годится… Грѣхъ!
— Жену бить грѣхъ, ежели она, примѣрно сказать, дерздничаетъ?—удивился Егорка.
— То-то жалко, говорю… Пусть лучше куражится, Богъ съ ей… Да она, братецъ, и не изъ такихъ, что сустерпитъ… Сама, ежели что, огрызнется…
— Видно, такого дурака, какъ ты, она и сама учивала, а?—насмѣшливо спросилъ Егорка.
— А хоша бы сгоряча и вдарила, развѣ я за это долженъ надъ ей тиранствовать?… Если у тебя совѣсть есть—ты бабу прости, на то она и баба!—горячо проговорилъ Макаровъ, не рѣшаясь однако прямо сознаться, что любимая имъ женщина, случалось, костыляла его по шеѣ.
— Однако баба ты самъ, какъ я посмотрю!.. Виданое ли дѣло, чтобы матросъ и такихъ понятіевъ!.. Облестила она тебя, значитъ, вовсе… Я никогда бы не позволилъ… И, главное, ты вотъ ушелъ, а она… гулять станетъ… Извѣстно, матроска безъ мужа… Видали мы ихъ въ Кронштадтѣ-то!—хлыщевато проговорилъ Дудкинъ.
Макаровъ примолкъ и словно бы напряженно вглядывался вдаль.
