выпискѣ у француза и открылось дѣло-то. Въ самый, значитъ, праздникъ наши-то смерть приняли въ окіянѣ, далеко отъ своей стороны…
Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Дудкинъ, видимо, былъ подъ впечатлѣніемъ разсказа.
Наконецъ, онъ спросилъ:
— Поди, рыбы ихъ съѣли?
— Надо-быть, акулы. Тамъ ихъ страсть, этихъ самыхъ акуловъ.
— А души-то какъ?
— Души стонутъ, какъ буря поднимается… За другихъ Бога молятъ… Не бойсь, слышалъ, какъ въ погоду изъ моря ровно воетъ кто… Это и есть потопшія души…
— Давай, Макаровъ, лучше о чемъ другомъ говорить, а то ты все такое нехорошее да тоскливое заводишь!—проговорилъ вдругъ Дудкинъ.
Веселый и жизнерадостный, большой ухаживатель, плѣнившій не мало кронштадтскихъ кухарокъ и горничныхъ и восхитившій въ Брестѣ молодую бретонку-прачку, любившій кутнуть на берегу, исправный матросъ, не особенно разборчивый въ лишнихъ тычкахъ боцмана,—Дудкинъ невольно протестовалъ всѣмъ своимъ существомъ противъ мрачнаго настроенія Макарова.
Такая чудная тропическая ночь, которая, казалось, такъ и дышетъ ласковымъ призывомъ къ жизни, а Макаровъ заводитъ такіе разговоры!
— Ай, не любишь? Тебѣ бы только слушать про веселое?—тихо усмѣхнулся Макаровъ.—Ужъ такая, братъ, наша служба тоскливая. Хуже флотской, кажется, и на свѣтѣ нѣтъ… Главное дѣло: не привыченъ россійскій человѣкъ къ водѣ…
— Это ты правильно.
— На сухой пути куда лучше… На сухой пути ты какъ есть въ полномъ разсудкѣ. И опять же: шляйся по разнымъ морямъ да окіянамъ, когда, можетъ, тебя тоска нудитъ по своей сторонѣ…
— Это что и говорить!—согласился Дудкинъ.—Кабы воля, развѣ кто пошелъ въ матросы, да еще въ дальнюю?.. Назначили… тутъ ужъ ничего не подѣлаешь. Терпи!
Макаровъ ничего не отвѣтилъ.
По прежнему задумчивый, смотрѣлъ онъ передъ собой и мысли его, казалось, были далеко, далеко отъ этого тихо рокочущаго океана.
