Изъ небольшой кучки баковыхъ, дремавшихъ у передняго орудія, выдѣлились два матроса. Одинъ—крупный, полнотѣлый блондинъ съ рыжими баками; другой—маленькій и худощавый съ небольшими усами. Оба были молодые. Блондинъ, впрочемъ, постарше.
Они подошли къ часовымъ и маленькій матросикъ, потягиваясь и зѣвая, проговорилъ:
— Что, братцы, много насмотрѣли?
— Будетъ съ насъ. Смотри теперь вы, а мы покуримъ. Страсть хочется!—весело отвѣчалъ одинъ изъ часовыхъ.
Они вылѣзли изъ своихъ гнѣздъ на носу, у самаго бугшприта, и на ихъ мѣстахъ сѣли рядомъ новые часовые, обязанные немедленно крикнуть, если увидятъ огонекъ судна или силуэтъ его, когда „купецъ“, какъ часто случается, не несетъ по безпечности отличительныхъ огней.
Нѣсколько минутъ оба матроса сидѣли въ глубочайшемъ молчаніи.
Крупный блондинъ напряженно и, казалось, тоскливо и задумчиво глядѣлъ на серебристый, тихо рокочущій океанъ, теряющійся въ темной дали горизонта, надъ которымъ горѣли звѣзды точно внизу, у самаго океана.
Маленькій матросикъ сперва лѣниво посматривалъ то вправо, то влѣво, но скоро сталъ поклевывать носомъ. Вѣтерокъ, обдувавшій его, такъ и навѣвалъ дрему. На носу покачивало точно въ люлькѣ.
Сосѣдъ толкнулъ маленькаго матросика въ бокъ.
Тотъ встрепенулся и спросилъ:
— Видно что, Макаровъ?
— Ничего не видно, а какъ бы тебѣ, Дудкинъ, боцманъ не начистилъ зубовъ… Онъ лукавый… Подкрадется и не услышишь…
— А и бѣда какъ ко сну клонитъ!—промолвилъ, потягиваясь, Дудкинъ. Главная причина—вѣтеркомъ опахиваетъ…
И, взглянувъ вокругъ, прибавилъ:
— Экая вѣдь теплынь стоитъ въ энтихъ самыхъ, значитъ, тропикахъ! Не бойсь, въ Кронштадтѣ теперь, какъ есть, закрутила зима, а здѣсь—благодать! И плывемъ себѣ, точно у Батюшки Христа за пазухой… Ни тебѣ рифы брать, ни тебѣ никакой опаски. Хо-ро-шо!—протянулъ Дудкинъ.
По сдержанно-задумчивому лицу Макарова казалось, что онъ далеко не раздѣлялъ восторга товарища на счетъ бла-
