Цесаремъ Римскимъ и Грецкимъ; но обаче, безчеловѣчія его ради, мучитель нареченъ есть. Азъ же реку нѣчто поистиннѣ дерзостнѣйше: положилъ бы нѣкто два драконы ядовитыхъ и видѣлъ ихъ единаго внѣ, а другаго внутрь: которагожъ бы удобнѣе было устрещися, внѣшняго или внутренняго? Ктобы прѣлъ,[1] иже внѣшняго! Тако Царіе быша прежніе мучители нечестивые идолослужители, болваномъ глухимъ и нѣмымъ жертву приносяше и бояшесь[2] тѣхъ боговъ новыхъ, ихъ же не подобаше боятися, пореченному: убояшесь страха, идѣже не бѣ страха, и быша оные церкви Христовы явственные и внѣшніе непріятели. Но новый нашъ, не внѣшній, но воистинну внутренній драконъ, не болваномъ служити повелѣлъ, а ни жертвы приносити имъ; но первѣе самъ самого діавола волю исполнилъ, возненавидѣлъ узкій и прискорбный путь, покаяніемъ ко спасенію приводящь, и потекъ съ радостію по широкому и пространному пути, водящему въ погибель, яко и самимъ намъ многажды слышащимъ ото устъ его: егда уже былъ развратился,[3] тогда во слухъ всѣмъ глаголалъ: „едино, рече, предъ себя взяти,[4] или здѣшнее или тамошнее!“ сирѣчь или Христовъ прискорбный путь, или сатанинъ широкій.
О безумный и окаянный! забылъ еси прежде себя Царей царствовавшихъ, и въ новомъ и въ ветхомъ Завѣтѣ, паче же прародителей твоихъ,
