нюдь того не внимаше и ко ласкателемъ умъ свой и уши приклонилъ: разсмотрѣвъ же вся сія Презвитеръ, иже уже лице свое отъ него отвратилъ, отшелъ бысть въ монастырь, сто миль отъ Москвы лежащь, и тамо во мнишествѣ будуще, нарочитое и чистое свое жительство препровожалъ. Клеветницы жъ, слышавше, иже тамо въ чести имѣютъ оные Мниси его, сего ради, завистію разсѣдаеми,[1] ово завидяще мужу славы, ово боящеся, да не услышитъ Царь о семъ и паки да не возвратитъ его къ себѣ, и да не обличатся ихъ неправды и превращеніе судовъ, и много-взимательные, любимыя издавна обыкновенія ихъ, посулы, и новоначалныя піянства и нечистоты паки да не пресѣкутся отъ оного свѣтлаго:[2] и оттуды похватиша его и заведоша на Соловки, яже прежъ рѣхомъ, идѣже бы и слухъ его не обрѣлся, похваляющись, аки бы то соборнѣ осудиша его, мужа нарочитаго и готоваго отвѣщати на клеветы.
Гдѣ таковъ судъ слышанъ подъ солнцемъ, безъ очевистнаго вѣщанія? Яко и Златоустый пишетъ во эпистоліи свой ко Иннокентію, Папѣ Римскому, нарекающе на Ѳеофила и на Царицу и на все[3] соборище его о неправедномъ изгнаніи своемъ, емужъ начало: „Первѣе, нежели отданы[4] суть эпистоліи наши, мню,[5] благочестіе твое слышавше, яковый здѣ мятежъ творити дерзнула неправда;“ и паки при концѣ въ той же:[6] „и
