[но] не книжный, а только разговорный, безъ котораго обойтись невоз[мо]жно.
Когда я научился болтать, тогда и скука умѣрилась. Я уже не боялся говорить не только съ простыми смертными, но и съ даженами (генералами). При встрѣчѣ съ ними меня всегда удивляло ихъ привѣтствіе: „хао хао лое!“, что въ буквальномъ переводѣ значило: хорошо, хорошо господинъ! т. е. здравствуй, господинъ! А затѣмъ слѣдовалъ вопросъ: „чи ле фань ле?“ (кушали ли вы кашу?) Отвѣтъ всегда былъ утвердительный. Это требовало приличіе, указывающее на то, что, если кто ѣлъ кашу, тотъ значитъ былъ сытъ и счастливъ. Рисовая каша въ Китаѣ тоже, что у насъ на Руси хлѣбъ — главный питательный продуктъ. Отъ привычки къ черному хлѣбу, котораго въ Китаѣ нѣтъ, сильно горевалъ мой желудокъ. Года черезъ три былъ присланъ изъ Иркутска въ Пекинъ русскій курьеръ, съ коимъ былъ казакъ; у этого казака осталось отъ дороги нѣсколько ржаныхъ сухарей. Я ужасно обрадовался такой неожиданной снѣди.
Послѣдніе мѣсяцы въ Китаѣ казались мнѣ годами. Наконецъ, наступилъ желанный день выѣзда. Въ 1864 году 27-го февраля возвратился я въ Петербургъ въ чинѣ надворнаго совѣтника съ орденомъ Станислава 3-й степени и съ оставленіемъ въ вѣдомствѣ министерства иностранныхъ дѣлъ. За поднесенный мною альбомъ китайскихъ типовъ и пекинскихъ видовъ Его Императорскому Высочеству Государю Наслѣднику Цесаревичу мнѣ была пожалована брилліантовая булавка. По всеподданнѣйшему докладу г. вице-канцлера за службу мою при духовной миссіи въ Китаѣ Всемилостивѣйше пожалована мнѣ 24-го iюля 1864 г. пенсія по 400 рублей въ годъ, а 12-го августа въ этомъ же году, по прошенію моему, уволенъ я былъ отъ службы, не переставая и внѣ ея трудиться на поприщѣ искусства, спеціально занимаясь портретной и иконной живописью. По выѣздѣ изъ Китая все шло хорошо: всѣ тернія моей жизни услужливое время смѣтало съ моего жизненнаго пути. Но вдругъ, неожиданно, посѣтило меня въ 1869 г. величайшее несчастіе...
Но Господь спасъ меня. Теперь мнѣ уже семидесятый годъ. Я не былъ женатъ, потому собственно, что поздно посвятилъ себя искусству, которое было въ душѣ моей выше всякой другой страсти, и потому, что имѣлъ на рукахъ трехъ сестеръ дѣвушекъ, не имѣвшихъ отца, а потомъ лишившихся и матери. Всѣхъ сестеръ я выдалъ замужъ, а самъ остался старымъ, одинокимъ холостякомъ...
