тотъ самый моментъ, когда число неврастениковъ становится особенно значительнымъ, существованіе ихъ получаетъ свое практическое оправданіе. Они не относятся къ числу людей, по существу своему внѣ-соціальныхъ, которые устраняютъ самихъ себя, потому что не могутъ жить въ той средѣ, къ которой они прикрѣплены. Нужно, чтобы еще цѣлый рядъ другихъ причинъ присоединился къ свойственному имъ органическому состоянію, чтобы характеръ ихъ принялъ такое направленіе и развился именно въ этомъ смыслѣ. Сама по себѣ неврастенія есть предрасположеніе очень общаго характера, не влекущее за собой никакихъ опредѣленныхъ поступковъ, но по ходу обстоятельствъ она можетъ принимать самыя разнообразныя формы. Неврастенія—это почва, на которой могутъ зародиться самыя различныя наклонности въ зависимости отъ того, какъ оплодотворятъ ее соціальныя условія. У стараго, уже сбитаго съ пути народа, на почвѣ неврастеніи легко пустятъ корни отвращеніе къ жизни, инертность и меланхолія со всѣми печальными свойственными имъ послѣдствіями. Наоборотъ, въ молодомъ еще обществѣ на этой почвѣ по преимуществу разовьются пылкій идеализмъ, великодушный прозелитизмъ, дѣятельная самоотверженность. Если во времена всеобщаго упадка мы видимъ увеличеніе числа неврастниковъ, то мы не должны забывать, что ихъ же руками создаются новыя государства; именно изъ среды неврастенниковъ появляются всѣ великіе преобразователи. При такой двойственной роли неврастенія не можетъ объяснить столь опредѣленнаго соціальнаго факта, какъ тотъ или иной процентъ самоубійствъ[1].
- ↑ Очень яркимъ примѣромъ этой двойственности является сходство и контрастъ, наблюдаемыя между французской и русской литературой. Та симпатія, которой во Франціи пользуется русская литература, уже доказываетъ, что въ ней очень много общихъ чертъ съ французской. На самомъ дѣлѣ, у писателей обѣихъ націй чувствуется болѣзненная утонченность нервной системы, извѣстное отсутствіе умственнаго и моральнаго равновѣсія. Но это общее психо-
