ніемъ, ни провести границу между самоубійствомъ и несамоубійствомъ. Всѣ случаи смерти, являющіеся результатомъ поступка самого пострадавшаго лица, дѣйствовавшаго съ полнымъ сознаніемъ этого результата, представляютъ, независимо отъ своей цѣли, слишкомъ существенное сходство для того, чтобы ихъ можно было распредѣлить по различнымъ родамъ; при самыхъ разнообразныхъ мотивахъ, они могутъ считаться только разновидностями одного и того же рода; кромѣ того, для того чтобы установить подобное различіе, нуженъ другой какой-нибудь критерій, а не преслѣдуемая жертвой цѣль, которая всегда болѣе или менѣе проблематична.
Такимъ образомъ, мы можемъ, по крайней мѣрѣ, установить группу самоубійствъ, въ которыхъ отсутствуетъ элементъ сумасшествія. Но если уже исключеніямъ открыть свободный входъ, то трудно бываетъ потомъ закрыть его, потому что между смертями, внушенными исключительнымъ великодушіемъ, и смертями, вызванными чувствами менѣе возвышенными, не существуетъ рѣзкой границы; переходъ отъ однихъ къ другимъ совершается безъ всякаго видимаго скачка. И если первые изъ этихъ случаевъ называть самоубійствомъ, то почему же не квалифицировать такимъ же образомъ и вторые. Итакъ, мы установили, что есть громадное количество случаевъ самоубійства, безъ всякой примѣси сумасшествія; ихъ можно распознавать по двоякому признаку: во-первыхъ, они вполнѣ обдуманны, во-вторыхъ, представленія, изъ которыхъ слагается мышленіе подобныхъ субъектовъ, не являются галлюцинаціями въ чистомъ видѣ. Изъ всего сказаннаго ясно, что этотъ, такъ часто поднимающійся и волнующій вопросъ, можетъ быть разрѣшенъ безъ вмѣшательства проблемы свободы. Для того, чтобы узнать, всѣ ли самоубійцы сумасшедшіе, мы не спрашивали себя, свободно-ли они дѣйствуютъ; мы основывали свое мнѣніе исключительно на эмпирическихъ признакахъ, которые представляютъ для нашего наблюденія различные виды добровольной смерти.
