иное названіе, всегда являются результатомъ болѣе обширной пертурбаціи; они, на самомъ дѣлѣ, не самостоятельныя болѣзни, а частичныя и второстепенныя проявленія болѣе общихъ болѣзней. Если не существуетъ мономаніи вообще, то не существуетъ мономаніи самоубійства, а, поэтому, самоубійство не можетъ быть опредѣленнымъ видомъ сумасшествія.
Остается предположеніе, что самоубійство есть извѣстный моментъ сумасшествія; если оно само по себѣ не есть особый видъ сумасшествія, то нѣтъ такой формы душевныхъ болѣзней, въ которой оно не могло бы проявиться; оно становится въ такомъ случаѣ эпизодическимъ болѣзненнымъ припадкомъ, но довольно часто встрѣчающимся. Можно-ли изъ этихъ повторяющихся случаевъ вывести заключеніе, что самоубійство немыслимо въ здоровомъ состояніи и что оно есть извѣстный признакъ психическаго заболѣванія?
Такое заключеніе было бы очень поспѣшнымъ, такъ какъ среди поступковъ психически больныхъ людей есть такіе, которые имъ только свойственны и которые могутъ считаться для нихъ характерными; но есть и такіе, которые, наоборотъ, у нихъ одинаковы съ здоровыми людьми, хотя у сумасшедшихъ они и получаютъ особую окраску. Разсуждая a priori, нѣтъ никакихъ данныхъ для того, чтобы помѣщать самоубійство въ первую изъ этихъ категорій. Конечно, психіатры утверждаютъ, что большинство самоубійцъ, которыхъ они наблюдали, являли всѣ признаки умственнаго разстройства, но этого показанія недостаточно для разрѣшенія вопроса. Подобныя наблюденія слишкомъ поверхностны, тѣмъ болѣе, что изъ такого совершенно спеціальнаго опыта нельзя вывести никакого общаго закона. Самоубійцы, наблюдаемые психіатрами, были, конечно, душевно-больными людьми, но они не могутъ служить безспорнымъ доказательствомъ приводимой здѣсь гипотезы,
