ная линія проведена болѣе рѣзко[1]. Кромѣ того, одинъ тотъ фактъ, что жертва пресѣкла свою жизнь, внушаетъ, не смотря ни на что, слишкомъ большую жалость, чтобы порицаніе могло быть безпощаднымъ.
По всѣмъ этимъ соображеніямъ, установить можно было бы лишь чисто моральныя наказанія. Единственное, что возможно, это—лишить самоубійцу почестей правильнаго погребенія, лишить покушавшагося на самоубійство нѣкоторыхъ гражданскихъ, политическихъ или семейныхъ правъ, напр. нѣкоторыхъ родительскихъ правъ или права быть избраннымъ на общественныя должности. Общественное мнѣніе, намъ кажется, легко согласится на то, чтобъ человѣкъ, пытавшійся уйти отъ главныхъ своихъ обязанностей, пострадалъ въ соотвѣтственныхъ правахъ. Но какъ бы ни были законны эти мѣры, онѣ никогда не будутъ имѣть рѣшающаго вліянія. Было бы ребячествомъ думать, что онѣ въ силахъ остановить такое сильное теченіе.
Къ тому-же, сами по себѣ эти мѣры не коснулись бы корней зла. Въ самомъ дѣлѣ, если мы отказались запретить закономъ самоубійство, это значитъ, что мы слишкомъ слабо чувствуемъ его безнравственность. Мы даемъ ему развиваться на свободѣ, потому что оно не возмущаетъ насъ въ такой степени, какъ это было когда-то. Но никакими законодательными мѣрами не удастся, конечно, пробудить нашу моральную чувствительность. Не отъ законодателя зависитъ, что тотъ или иной фактъ кажется намъ морально возмутительнымъ или нѣтъ. Когда законъ вос-
- ↑ Не то, чтобъ въ этихъ случаяхъ раздѣленіе поступковъ на нравственные и безнравственные носило абсолютный характеръ. Противоположеніе добра и зла вовсе не носитъ того радикальнаго характера, какой приписывается ему обыденнымъ сознаніемъ. Незамѣтнымъ стушеваніемъ признаковъ можно всегда перейти отъ одного къ другому; пограничная черта бываетъ часто очень неопредѣленной. И только когда рѣчь идетъ о несомнѣнныхъ преступленіяхъ, разстояніе велико, и связь между крайними точками менѣе замѣтна, чѣмъ при самоубійствѣ.
