отъ увеличенія блеска нашей цивилизаціи, а отъ состоянія кризиса и ломки, которыя, продолжаясь, не могутъ не внушать опасеній.
Къ этимъ разнаго рода доводамъ можно прибавить и еще одинъ доводъ. Если истинно положеніе, что при нормальныхъ условіяхъ коллективная печать имѣетъ свое опредѣленное мѣсто въ жизни общества, то обыкновенно она не носитъ настолько интенсивнаго и всеобщаго характера, чтобы быть въ состояніи проникать до высшихъ центровъ соціальнаго тѣла. Она остается на положеніи подсознательнаго настроенія, которое смутно ощущается коллективнымъ субъектомъ, дѣйствію котораго этотъ субъектъ, слѣдовательно, подчиняется, но въ которомъ онъ не отдаетъ себѣ яснаго отчета. По крайней мѣрѣ, этому неопредѣленному настроенію удается овладѣвать общественнымъ сознаніемъ лишь въ формѣ частичныхъ и прерывистыхъ вспышекъ. И выражается это настроеніе, главнымъ образомъ, въ видѣ отрывочныхъ сужденій, изолированныхъ положеній, не связанныхъ другъ съ другомъ, могущихъ, вопреки ихъ абсолютной формѣ, отразить лишь одну какую-нибудь сторону дѣйствительности, воспринимая въ себя поправки и дополненія изъ сферы постулатовъ противоположнаго характера. Изъ этого источника и проистекаютъ всѣ тѣ меланхолическіе афоризмы, всѣ тѣ пословицы, направленныя на осужденіе жизни, въ которыхъ иногда проявляется народная мудрость. Но они встрѣчаются не въ большемъ количествѣ, чѣмъ противоположныя имъ по духу поговорки. Они выражаютъ, очевидно, мимолетныя внечатлѣнія, лишь проходящія черезъ поле сознанія, но не занимающія его цѣликомъ. И только въ тѣхъ случаяхъ, когда подобныя чувства пріобрѣтаютъ исключительную силу, они начинаютъ занимать общественное вниманіе въ такой мѣрѣ, что ихъ можно разглядѣть въ ихъ цѣломъ, въ полномъ и систематическомъ согласованіи другъ съ другомъ,—и тогда они дѣлаются основой для всей философіи жизни. Въ самомѣ дѣлѣ, въ Римѣ и въ Греціи проникнутыя отчаяніемъ теоріи Эпикура и Зе-
