ствительнымъ къ моральной дисциплинѣ, чтобы изъ уваженія къ общественному сознанію и его запретамъ отказаться отъ мысли покончить съ собой,—еще съ большимъ трудомъ рѣшился бы на убійство, подвергающееся болѣе суровому осужденію и влекущему за собой болѣе суровое возмездіе. Къ тому же, какъ мы видѣли, въ подобномъ случаѣ прибѣгаютъ къ самоубійству лучшіе, и поэтому нѣтъ никакого основанія покровительствовать подбору, идущему въ сторону регресса.
Эта глава можетъ послужить для освѣщенія одной часто возбуждавшей разногласія проблемы.
Извѣстно, сколько споровъ было вокругъ вопроса о томъ, являются-ли чувства, испытываемыя нами по отношенію къ намъ подобнымъ, простымъ видоизмѣненіемъ эгоизма, или, наоборотъ, они возникаютъ независимо отъ послѣдняго. Мы только что видѣли, что ни та, ни другая гипотеза не имѣютъ подъ собой основанія. Конечно, жалость къ другому и жалость къ самому себѣ не чужды одна другой, ибо ихъ развитіе или упадокъ идутъ параллельно, но ни одно изъ этихъ чувствъ не вытекаетъ изъ другого. Если между ними наблюдается родственная связь, то это потому, что оба они вытекаютъ изъ одного и того же состоянія коллективнаго сознанія, различныя стороны котораго они изъ себя представляютъ. Они выражаютъ только тотъ способъ, посредствомъ котораго общественное мнѣніе опредѣляетъ моральную цѣнность личности вообще. Если цѣнность личности стоитъ высоко въ общественномъ мнѣніи, мы прилагаемъ эту соціальную мѣрку къ другимъ въ той же степени, какъ и къ самимъ себѣ; ихъ личность, какъ и наша, пріобрѣтаетъ большую цѣнность въ нашихъ глазахъ, и мы становимся болѣе чувствительными какъ къ тому, что индивидуально задѣваетъ каждаго изъ нихъ, такъ и къ тому, что задѣваетъ насъ самихъ. Ихъ горести, какъ и наши горести, болѣе сильно дѣйствуютъ на насъ. Поэтому чувство симпатіи, обнаруживаемой нами по отношенію къ
