ученій, ибо инымъ способомъ нельзя объяснить моральныхъ обязательствъ. Конечно, конкретная формулировка, въ какую мы облекаемъ обыкновенно эти идеи, не имѣетъ никакой научной цѣнности. Постулируемъ-ли мы въ видѣ основы какое-нибудь особое личное существо или какую-нибудь абстрактную силу, которую мы въ смутной формѣ олицетворяемъ подъ именемъ моральнаго идеала,—во всякомъ случаѣ все это—метафоры, не отражающія вполнѣ точно реальныхъ фактовъ. Но процессъ, который отражаютъ эти идеи, все-таки остается реальнымъ. Остается несомнѣннымъ, что во всѣхъ этихъ случаяхъ причиной, обусловливающей наши дѣйствія, является сила, стоящая выше насъ, а именно общество, и что внушенныя ею намъ цѣли пользуются настоящей моральной гегемоніей. А если это такъ, то всѣ возраженія, которыя можно привести противъ обычныхъ представленій, которыми люди выражаютъ чувствуемое ими подчиненіе высшей силѣ, не могутъ уменьшить реальности этого факта. Подобная критика носитъ поверхностный характеръ и не касается сути вопроса. Поэтому, если можно утверждать, что возведеніе на пьедесталъ человѣческой личности составляетъ одну изъ цѣлей, которыя преслѣдуетъ и должно преслѣдовать современное общество, то этимъ самымъ оправдываются и всѣ вытекающія изъ этого принципа моральныя нормы, какова бы ни была цѣнность тѣхъ пріемовъ, какими ихъ оправдываютъ обыкновенно. Если доводы, которыми довольствуется толпа, не выдерживаютъ критики, достаточно изложить ихъ другимъ языкомъ для того, чтобы придать имъ все ихъ значеніе.
Дѣйствительно, эта цѣль не только стоитъ въ ряду тѣхъ, которыя ставятъ себѣ современныя общества; но законъ исторіи состоитъ въ томъ, что послѣднія стремятся мало-по-малу избавиться отъ всякой другой цѣли. Въ началѣ общество было всѣмъ, личность—ничѣмъ. Вслѣдствіе этого, наиболѣе интенсивными соціальными чувствами были тѣ, которыя привязывали личность къ коллективности: послѣдняя
