Въ общемъ, поступокъ не можетъ опредѣляться цѣлью, преслѣдуемою дѣйствующимъ лицомъ, потому что однородныя движенія могутъ относиться къ самымъ различнымъ цѣлямъ. Если допустить, что самоубійство имѣетъ мѣсто только въ томъ случаѣ, когда у человѣка было опредѣленное намѣреніе убить себя,—подъ наше опредѣленіе самоубійства не подошли бы многіе факты, въ существѣ своемъ, не смотря на кажущуюся разнородность, вполнѣ идентичные съ тѣми, которымъ это названіе дается рѣшительно всѣми и которыхъ нельзя называть иначе, такъ какъ это значило бы отнять у этого термина всякое опредѣленное употребленіе. Солдатъ, идущій навстрѣчу вѣрной смерти, для того чтобы спасти свой полкъ, не хочетъ умереть, а развѣ въ то же самое время онъ не является виновникомъ своей смерти въ томъ же значеніи этого слова, въ какомъ оно примѣнимо къ промышленнику или коммерсанту, убивающему себя для того, чтобы избѣгнуть стыда и позора банкротства. То же самое можно сказать о мученикѣ, умирающемъ за вѣру, о матери, приносящей себя въ жертву своему ребенку и т. д. Принимается-ли смерть только какъ печальное, но неизбѣжное условіе той цѣли, къ которой субъектъ стремится, или же онъ ищетъ ее ради нея самой,—въ обоихъ случаяхъ онъ отказывается отъ существованія, и различные способы расчета съ жизнью могутъ быть разсматриваемы только какъ разновидности одного и того же класса явленій. Между всѣми этими разновидностями слишкомъ много основного сходства для того, чтобы ихъ нельзя было объединить подъ однимъ родовымъ терминомъ, строго различая при этомъ всѣ виды этого рода. Правда, согласно обыденному представленію, самоубійство есть, прежде всего, порывъ отчаянія у человѣка, который больше не дорожитъ жизнью; но, на самомъ дѣлѣ, человѣкъ вплоть до самаго послѣдняго момента привязанъ къ жизни, хотя эта привязанность и не мѣшаетъ ему разстаться съ нею. Во всѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ отказывается отъ того, что считаетъ своимъ высшимъ благомъ имѣются, очевидно, общіе
