Но нельзя оставаться только созерцателемъ пустоты,—она неминуемо должна поглотить человѣка; напрасно ей даютъ названіе безконечности; природа ея отъ этого не измѣняется. Когда сознаніе, что онъ не существуетъ, доставляетъ человѣку столько удовольствія, то всецѣло удовлетворить свою наклонность можно только путемъ совершеннаго отказа отъ существованія. Этотъ выводъ вполнѣ совпадаетъ съ отмѣченнымъ Гартманномъ параллелизмомъ между развитіемъ сознанія и ослабленіемъ любви къ жизни. Дѣйствительно, мысль и движеніе—это двѣ антагонистическія силы, измѣняющіяся въ отношеніи обратной пропорціональности; но движеніе есть въ то же самое время и жизнь. Говорятъ, что мыслить—значитъ удерживать себя отъ дѣйствія; это значитъ въ то же время и въ той же мѣрѣ—удерживать себя отъ жизни; вотъ почему абсолютное царство мысли невозможно,—такъ какъ оно есть смерть. Но это еще не значитъ, какъ говоритъ Гартманнъ, что дѣйствительность сама по себѣ нетерпима и выносима только тогда, когда она замаскирована иллюзіей. Тоска не присуща предметамъ; она не является продуктомъ міра, она есть созданіе нашей мысли. Мы сами создаемъ ее отъ начала до конца, и для этого нужно, чтобы наша мысль функціонировала ненормально. Если сознаніе человѣка дѣлается для него источникомъ несчастья, то это случается только тогда, когда оно достигаетъ болѣзненнаго развитія, когда, возставая противъ своей собственной природы, оно считаетъ себя абсолютомъ и въ себѣ самомъ ищетъ свою цѣль. Это состояніе настолько мало можетъ считаться результатомъ новѣйшей культуры, такъ мало зависитъ отъ завоеваній, сдѣланныхъ наукой, что мы можемъ заимствовать у стоицизма главнѣйшіе элементы его описанія. Стоицизмъ также учитъ, что человѣкъ долженъ отречься отъ всего, что лежитъ внѣ его, чтобы жить своимъ внутреннимъ міромъ и только съ помощью одного себя. Но, такъ такъ въ такомъ случаѣ жизнь лишается всякаго смысла, то эта доктрина ведетъ къ самоубійству.
