же оно можетъ только съ помощью чего-нибудь другого, находящагося внѣ его самого. Поэтому, если оно, индивидуализируясь, переходитъ за границу извѣстной черты, если оно слишкомъ радикально порываетъ со всѣмъ остальнымъ міромъ, міромъ людей и вещей—оно уже лишаетъ себя возможности черпать изъ тѣхъ источниковъ, которыми оно нормально должно питаться, и не имѣетъ ничего, къ чему оно могло бы быть приложено. Создавая вокругъ себя пустоту, оно создаетъ ее и внутри себя, и предметомъ его размышленія становится лишь его собственная духовная нищета. Тогда человѣкъ можетъ думать только о той пустотѣ, которая образовалась въ его душѣ, и о той тоскѣ, которая является ея послѣдствіемъ. Онъ и ограничивается этимъ самосозерцаніемъ, отдаваясь ему съ какой-то болѣзненной радостью, хорошо извѣстною Ламартину, который прекрасно описалъ это чувство, вложивъ разсказъ о немъ въ уста своего героя: „Все окружающее меня было наполнено тѣмъ же томленіемъ, что и моя душа, и удивительно гармонировало съ нею и увеличивало мою тоску, придавая ей особую прелесть. Я погружался въ бездны этой тоски, но она была живая, полная мыслей, впечатлѣній, сліянія съ безконечностью, разнообразныхъ свѣтотѣней моей души, и поэтому у меня никогда не являлось желанія освободиться отъ нея. Это была болѣзнь, но болѣзнь, вызывавшая, вмѣсто страданія, чувство наслажденія, и слѣдующая за ней смерть рисовалась въ видѣ сладостнаго погруженія въ безконечность. Я рѣшился съ этого времени отдаваться этой тоскѣ всецѣло, запереться отъ могущаго меня развлечь общества, обречь себя на молчаніе, одиночество и холодность по отношенію къ тѣмъ людямъ, которые могутъ встрѣтиться мнѣ на моемъ жизненномъ пути; я хотѣлъ, чтобы одиночество моей души было для меня какъ бы саваномъ, который, скрывая отъ меня людей, давалъ бы возможность созерцать только природу и Бога“[1].
- ↑ Raphael, изд. Hachette, стр. 6
