диціонныхъ вѣрованій и утверждающемуся взамѣнъ старой вѣры моральному индивидуализму; но повышенная наклонность къ самоубійству тотчасъ же исчезаетъ, если стремленіе къ образованію вызывается другими мотивами и направлено къ другимъ цѣлямъ.
Предыдущая глава даетъ намъ право сдѣлать два важныхъ вывода. Во-первыхъ, мы видимъ теперь, почему самоубійство вообще прогрессируетъ параллельно съ развитіемъ науки, хотя вовсе не она опредѣляетъ собой его возрастаніе. Наука здѣсь неповинна, и было бы крайне несправедливо обвинять ее; объ этомъ достаточно убѣдительно свидѣтельствуетъ примѣръ евреевъ. Но два эти факта являются одновременно послѣдствіями одного и того же общаго состоянія, которое они выражаютъ въ разныхъ формахъ. Человѣкъ стремится къ знанію и лишаетъ себя жизни потому, что религіозная община, къ которой онъ принадлежитъ, утратила для него свою сплоченность, но онъ не убиваетъ себя потому, что получаетъ образованіе; нельзя даже сказать, чтобы полученныя имъ знанія дезорганизовали его религіозное міросозерцаніе; наоборотъ, вмѣстѣ съ паденіемъ религіи просыпается жажда знанія. Знаніе пріобрѣтается не какъ орудіе разрушенія сложившихся убѣжденій, но человѣкъ ждетъ новыхъ идей именно потому, что старый духовный міръ уже изжилъ себя. Конечно, поскольку существуетъ наука, она въ состояніи, отъ своего имени и полагаясь на свои силы, бороться съ традиціонными понятіями и противопоставить имъ самое себя; но нападенія ея были бы безрезультатны, если бы традиціонныя чувства и понятія не потеряли своей силы. Больше того, можно даже сказать, что и самая борьба не могла бы при этомъ условіи зародиться. Вѣра не искореняется діалектическими разсужденіями; она только тогда рушится подъ ударами доказательствъ, когда основаніе ея потрясено уже другими причинами.
