ности перестаютъ находить себѣ удовлетвореніе въ окружающей темнотѣ устарѣвшихъ и изжившихъ себя обычаевъ. Именно поэтому философія, первичная и синтетическая форма науки, выступаетъ на сцену, когда религія теряетъ свою власть, но не раньше этого момента; непосредственно затѣмъ она даетъ начало прогрессивно размножающимся частичнымъ отраслямъ знанія, по мѣрѣ того, какъ, въ свою очередь, развивается вызвавшая ее потребность. Поэтому, если мы не ошиблись, если прогрессивное паденіе коллективныхъ и обычныхъ предразсудковъ предрасполагаетъ къ самоубійству и если именно этимъ обстоятельствомъ опредѣляется повышенная наклонность къ нему среди протестантовъ, то мы должны ожидать наличности слѣдующихъ двухъ фактовъ: 1) стремленіе къ образованію должно быть сильнѣе у протестантовъ, чѣмъ у католиковъ; 2) по скольку стремленіе это указываетъ на упадокъ общепринятыхъ вѣрованій, постольку оно должно, вообще говоря, измѣняться пропорціонально числу самоубійствъ.
Подтверждается-ли эта двойная гипотеза фактами?
Если сравнивать только вершины католической Франціи и протестантской Германіи, т. е. только самые высшіе классы этихъ двухъ націй, то, повидимому, Франція можетъ выдержать сравненіе съ Германіей. Въ большихъ центрахъ Франціи наука находится на той же степени развитія, какъ и у ея сосѣдей; даже можно съ достовѣрностью сказать, что многіе протестантскіе центры уступаютъ ей въ этомъ смыслѣ. Но если въ высшихъ слояхъ этихъ двухъ странъ стремленіе къ образованію ощущается съ одинаковой силой, то нельзя сказать того же самаго про низы народной массы; и если въ обѣихъ сравниваемыхъ странахъ просвѣщеніе достигаетъ почти той же максимальной интенсивности, то средняя интенсивность во Франціи слабѣе, чѣмъ въ Германіи. То же можно сказать обо всѣхъ вообще католическихъ націяхъ при сравненіи ихъ съ націями протестантскими. Можно предполагать, что въ области высшей культуры первыя не уступаютъ вторымъ, но совершенно другую
