жимыхъ“. Въ „Исторіи войны евреевъ съ Римомъ“, Жозефъ[1] разсказываетъ, что во время осады Іерусалима нѣкоторое число осажденныхъ лишило себя жизни. Въ частности 40 евреевъ, спасшіеся въ подземельѣ, рѣшили умереть и убили другъ друга. „Осажденные Брутомъ ксантійцы“, говоритъ Монтэнь, „были охвачены всѣ, мужчины, женщины и дѣти, непобѣдимымъ желаніемъ умереть и съ такою страстностью искали смерти, съ какою люди обыкновенно защищаютъ свою жизнь. Бруту едва удалось спасти немногихъ изъ нихъ“[2]. Нѣтъ никакого основанія предполагать, что эти случаи массового самоубійства происходятъ отъ одного или двухъ индивидуальныхъ случаевъ, являясь только повтореніемъ ихъ; здѣсь мы имѣемъ скорѣе результатъ коллективнаго рѣшенія, настоящаго соціальнаго „consensus“, чѣмъ простого вліянія заразительной силы. Въ данномъ случаѣ идея не рождается въ отдѣльности у каждаго субъекта, чтобы затѣмъ охватить сознаніе другихъ людей, но вырабатывается всею группою въ совокупности, при чемъ группа эта, попавъ въ безвыходное положеніе, коллективно рѣшаетъ умереть. То же самое случается каждый разъ, когда какое бы то ни было соціальное цѣлое реагируетъ сообща подъ вліяніемъ одного и того же обстоятельства. Соглашеніе по природѣ своей остается тѣмъ же, что и было, независимо отъ того, что дѣйствіе происходитъ въ порывѣ страсти; оно осталось бы безъ всякихъ измѣненій, даже если бы происходило методически и болѣе обдуманно. Поэтому было бы совершенно неправильно говорить здѣсь о подражаніи.
То же самое мы можемъ сказать о другихъ фактахъ этого же рода. Эскироль передаетъ намъ слѣдующее: „Историки увѣряютъ“, говоритъ онъ, „что перувіанцы и мексиканцы, придя въ отчаяніе отъ уничтоженія ихъ религіознаго культа, лишали себя жизни въ такомъ громадномъ
