ящей изъ двухъ старыхъ покривившихся и подпертыхъ срубовъ. Трудно себя представить болѣе грязное и запущенное человѣческое жилище. Я засталъ двадцатилѣтнюю хозяйскую дочь одну, если не считать старуху-мать, отъ головной боли валявшуюся подъ грязнымъ полушубкомъ на лавкѣ. Дѣвушка, сама въ грязной рубахѣ и неменѣе грязномъ сарафанѣ, мела дырявый скачущій полъ, покрытый перьями.
— Или куръ щипала? спросилъ я ее, закуривая папироску, и начиная ходить взадъ и впередъ по избѣ, чтобъ отогрѣть ноги.
— Какже, къ празднику, къ Михайлу Архангелу. У насъ престолъ. Ужь я ихъ щипала, щипала! Въ однѣ руки. Ишь мать-то отъ головы другую недѣлю валяется.
Проходя взадъ и впередъ отъ двери къ печкѣ, я заглянулъ на такъ-называемую загнѣтку (площадку передъ устьемъ). Въ углу ея, небольшою пирамидой, возвышались обгорѣлыя, паленыя, бараньи головы.
— Эка вы барановъ-то надушили. Куда вамъ такая пропасть, пять барановъ?
— Тамъ ихъ шесть, отвѣчала дѣвушка, не безъ гордости. — Какже? праздникъ! Все поѣдятъ. Священники будутъ.
Овца у насъ стоитъ три рубля серебромъ, и вѣситъ около пуда, подумалъ я. Куда такую пропасть мяса одиноко-сидящему двору? Да и какой расходъ!
Девятаго ноября мы съ Ш*** на усталыхъ лошадяхъ приближались, на возвратномъ пути, къ усадьбѣ Ѳедота.
— Кажется, замѣтилъ Ш***, — придется намъ сегодня долго дожидаться, пока соберутъ тройку. Ѳедотъ теперь или лежитъ, или сидитъ съ красносизымъ носомъ, и толку долго не добьешься.
На порогѣ сѣней насъ встрѣтилъ какой-то залихватски развеселый парень, въ синемъ кафтанѣ и красной рубашкѣ.
— Изволите, господа, лошадокъ спрашивать? Въ ту же минуту соберутъ.
Про Ѳедота мы и не спрашивали въ увѣренности получить неизбѣжный отвѣтъ: „отдыхаетъ, того, маленько выпивши.“
Каково-же было наше удивленіе, когда въ дверяхъ перегородки показался Ѳедотъ, да еще совершенно трезвый.
