русскихъ пѣсенъ, но никогда не слыхалъ ничего сколько-нибудь похожаго на музыку.
„Грустный вой пѣсня русская.“ Именно вой. Это даже не извѣстная послѣдовательность нотъ, а скорѣе какой-то произвольно акцентированный ритмъ одного и того же неопредѣленнаго носоваго звука. У женщинъ пѣніе — головной визгъ. И то и другое крайне непріятно. Говорятъ, на Волгѣ поютъ хорошо. На Волгѣ я не бывалъ. А можетъ-быть, когда завоютъ на Волгѣ, скажутъ, что на Уралѣ хорошо поютъ. Какъ бы то ни было, прошлою весной я жилъ въ мірѣ русскихъ пѣсень, или лучше оказать, русской пѣсни, потому что мѣняются одни слова, а пѣсня все та же. Она неслась съ крыши, съ балкона, съ кирпичныхъ стѣнъ, отовсюду, и я уже не обращалъ на нее никакаго вниманія, какъ нѣкогда живя въ десяти шагахъ отъ морскаго прибоя, не обращалъ вниманія на его шумъ. Въ плотничьей артели былъ красивый, сильно-сложенный и щеголеватый малый. Имѣя дѣло съ подрядчикомъ, я не зналъ плотниковъ по именамъ и даже мало обращалъ на нихъ вниманія; но этого нельзя было не замѣтить. Невысокая поярковая шляпа съ павлиньимъ перомъ такъ красиво сидѣла на густыхъ, вьющихся бѣлокурыхъ волосахъ, образовавшихъ подъ ея небольшими полями тугой и пышный вѣнокъ. Кудри эти были всегда тщательно расчесаны. Однажды, сидя у раствореннаго окна, я увидалъ этого парня усердно пробирающаго топоромъ пазъ въ столбѣ для будущей стеклянной рамы на галереѣ. Онъ затянулъ пѣсню, которая тотчасъ обратила на себя мое вниманіе, не напѣвомъ или гармоніей, голосъ пѣсни быль одинъ и тотъ же стереотипный, но словами, и я началъ вслушиваться.
Парень затянулъ извѣстный романсъ:
„Отгадай моя родная,
Отчего я такъ грустна
И сижу всегда одна я
У завѣтнаго окна.“
Каково! подумалъ я. Вотъ оно куда пошло. А между тѣмъ я смутно чувствовалъ, что содержаніе романса, несмотря на свою незатѣйливость, далеко не по плечу пѣвцу.
Романсъ трактуетъ чувство дѣвушки, волнуемой еще безпредметною любовью, въ которой она не можетъ дать себѣ
