говоритъ Ю. И. Айхенвальдъ. Но у этихъ людей нѣтъ мысли объ убійствѣ, они, какъ Ивановъ въ разсказѣ «Четыре дня», нехотятъ зла никому, когда идутъ драться. Мысль о томъ, что и имъ придется убивать людей, какъ-то уходитъ отъ нихъ. Они представляютъ себѣ только, какъ они будутъ подставлять «свою грудь подъ пули». И съ недоумѣніемъ и ужасомъ восклицаетъ Ивановъ при видѣ убитаго имъ феллаха: «Убійство, убійца… И кто же? Я!» Но мыслящее, страдающее «я» должно стереться и уничтожиться на войнѣ. Можетъ то и заставляетъ мыслящаго неловѣка пойти на войну, что отдавшись этому утомляющему движенію, онъ заставитъ замереть мучительную мысль, что «движеніемъ онъ утомитъ зло». «Кто отдался весь, тому горя мало… тотъ уже ни за что не отвѣчаетъ. Не я хочу… то хочетъ». Очень ярко Г. подчеркнулъ также, какъ призрачна ненависть между врагами на войнѣ: по фатальному совпаденію, убитый водой, оставшейся въ его бутылкѣ, поддерживаетъ жизнь своего убійцы. Въ этой глубокой искренней гуманности, и въ томъ, что въ дни злобы авторъ «любилъ людей и человѣка», кроется причина успѣха военныхъ разсказовъ Г., а не въ томъ, что они были написаны въ такое время, когда не не было болѣе жгучей и болѣе затрогивающей темы, т.‑е. во время турецкой кампаніи.
На почвѣ той же идеи, что человѣкъ никогда не оправдается передъ своей совѣстью и что онъ долженъ принять дѣятельное участіе въ борьбѣ со зломъ, возникъ и разсказъ «Художники», хотя съ другой стороны въ этомъ разсказѣ слышится отголосокъ спора, дѣлившаго въ 70‑хъ годахъ художниковъ на два лагеря: одни утверждали, что искусство должно угождать жизни, а другіе, что оно довлѣетъ только самому себѣ. Оба героя этого разсказа, художники Дѣдовъ и Рябининъ, какъ бы живутъ и борятся въ душѣ самого автора. Первый, какъ чистый эстетъ, весь отдавшнсь созерцанію красоты природы, переносилъ ее на полотно и вѣрилъ тому, что эта художественная дѣятельность имѣетъ великое значеніе, какъ и само искусство. Нравственно-чуткій Рябининъ не можетъ такъ беззаботно уйти въ свое, тоже горячо любимое искусство; онъ не можетъ отдаться наслажденію, когда вокругъ такъ много страданій; ему нужно, по крайней мѣрѣ, сперва убѣдиться въ томъ, что всю свою жизнь онъ не будетъ служить только глупому любопытству толпы и тщеславію какого-нибудь «разбогатѣвшаго желудка на ногахъ». Ему нужно видѣть, что онъ своимъ искусствомъ дѣйствителыю облагородилъ людей, заставилъ ихъ серіозно задуматься надъ темными сторонами жизни; онъ бросаетъ толпѣ, какъ вызовъ, своего «Глухаря», и самъ чуть не лишается разсудка при видѣ этого ужаснаго образа людского страданія, съ художественной правдой воплощеннаго въ его твореніи. Но и послѣ воплощенія этого образа Рябининъ не нашелъ успокоенія, какъ не находилъ его и Г., чуткую душу котораго мучительно терзало то, что еле затрагиваетъ обыкновенныхъ людей. Въ болѣзненномъ бреду Рябинину казалось, что все зло міра воплотилось въ томъ ужасномъ молотѣ, который безпощадно ударяетъ въ грудь сидящаго въ котлѣ «глухаря»; такъ казалось другому безумцу, герою разсказа «Красный цвѣтокъ», что все зло и вся неправда міра сосредоточились въ красномъ цвѣткѣ мака, растущемъ въ больничномъ саду. Въ затемненномъ болѣзнью сознаніи ярко свѣтится однако любовь ко всему человѣчеству и горитъ высокая свѣтлая идея — пожертвовать собой на благо людей, своей гибелью купить счастье человѣчества. И безумецъ (только безумцу можетъ прійти такая мысль!) рѣшаетъ съ корнемъ вырвать все зло изъ жизни, рѣшаетъ не только сорвать этотъ цвѣтокъ зла, но и положить его на свою измученную грудь, чтобы принять весь ядъ въ свое сердце. Трофей этого мученическаго самопожертвованія — красный цвѣтокъ — онъ, въ стремленіи къ свѣтлымъ звѣздамъ, унесъ съ собой въ могилу: сторожа не могли вынуть изъ его закоченѣвшей, крѣпко сжатой руки краснаго цвѣтка. Этотъ разсказъ имѣетъ безусловно автобіографическій характеръ; Г. пишетъ о немъ: «онъ относится ко времени моего сидѣнья на Сабуровой дачѣ: выходитъ нѣчто фантастическое, хотя на самомъ дѣлѣ
