Страница:Русский биографический словарь. Том 4 (1914).djvu/255

255

ГАРШИНЪ.

«являло изъ себя протестъ насилію и той фальшивой красотѣ, которая такъ часто сопровождаетъ зло. Вмѣстѣ съ тѣмъ это органическое отрицаніе зла и неправды дѣлало изъ него глубоко-несчастнаго и страдающаго человѣка. Относясь ко всему поруганному и обиженному съ чувствомъ страстной и почти болѣзненной жалости, съ жгучей болью воспринимая впечатлѣнія отъ злыхъ и жестокихъ дѣлъ, онъ не могъ успокоивать эти впечатлѣнія и эту жалость взрывами злобы или негодованія, или чувствомъ удовлетворяемой мести, ибо ни на «взрывы», ни на «чувство мести» не былъ способенъ. Вдумываясь въ причины зла, онъ приходилъ только къ томѵ, что «месть» не излѣчитъ его, злоба не обезоружитъ, и жестокія впечатлѣнія глубоко, незаживающими ранами, залегали въ его душѣ, служа источниками той неизъяснимой печали, которая неизмѣннымъ колоритомъ окрашиваетъ его произведенія и которая придавала его лицу столь характерное и трогательное выраженіе». Особенно однако нужно имѣть въ виду, что, «ненавидя зло, Г. любилъ людей, и борясь со зломъ, онъ щадилъ людей». Но несмотря на все это, несмотря на захватывавшіе его періодами припадки безпредѣльной тоски, Г. не былъ и не сдѣлался пессимистомъ, напротивъ, у него была «огромная способность понимать и чувствовать счастье жизни», а въ его грустныхъ разсказахъ проскальзываютъ иногда искорки неподдѣльнаго, добродушнаго юмора; но такъ какъ печаль никогда не могла замереть совершенно въ его сердцѣ и «проклятые вопросы не переставали терзать его душу», то онъ не могъ безраздѣльно отдаваться радости жизни даже въ самую счастливую пору своей жизни и бывалъ счастливъ настолько, «насколько можетъ быть счастливъ человѣкъ, который по устройству своему склоненъ принимать сладкое, если не за горькое, то за не очень сладкое», какъ писалъ онъ самъ о себѣ. Болѣзненно чутко относясь ко всѣмъ явленіямъ жизни, стремясь не только теоретически, но и фактически взять на свои плечи часть человѣческихъ страданій и горя, Г. не могъ, разумѣется, не требовательно относиться и къ своему таланту; талантъ налагалъ на него тяжелое бремя отвѣтственности, и тяжелымъ стономъ звучатъ слова въ устахъ человѣка, писавшаго своей кровью: «никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя, писатель страдаетъ о всѣхъ, о комъ онъ пишетъ». Протестуя всѣмъ существомъ своимъ противъ насилія и зла, Г. естественно долженъ былъ изобразить ихъ въ своихъ произведеніяхъ, и кажется иногда фатальнымъ, что произведенія этого «тишайшаго» писателя полны ужаса и залиты кровью. Въ своихъ военныхъ разсказахъ Г., какъ Верещагинъ въ своихъ картинахъ, показалъ все безуміе, весь неприкрашенный ужасъ войны, которые обычно заслоняются яркимъ блескомъ громкихъ побѣдъ и славныхъ подвиговъ. Рисуя сплоченную массу людей, не отдающихъ себѣ отчета, «зачѣмъ они идутъ за тысячи верстъ умирать на чужихъ поляхъ», массу, влекомую «невѣдомой тайной силой, больше которой нѣтъ въ человѣческой жизни», массу, «повинующуюся тому невѣдомому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человѣчество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможныхъ бѣдъ и страданій», Г., вмѣстѣ съ тѣмъ, показываетъ, что эта масса состоитъ изъ отдѣльныхъ «безвѣстно и безславно» гибнущихъ маленькихъ людей, съ особымъ у каждаго міромъ внутреннихъ переживаній и страданій. Въ этихъ же разсказахъ Г. проводитъ идею, что чуткая совѣсть никогда не можетъ найти себѣ удовлетворенія и покоя. Съ точки зрѣнія Г. нѣтъ правыхъ: всѣ люди виноваты въ злѣ, царящемъ на землѣ; нѣтъ и не должно быть людей, которые стояли бы въ сторонѣ отъ жизни; всѣ должны участвовать «въ круговой порукѣ человѣчества». Жить — это уже значитъ быть причастнымъ злу. И идутъ на войну люди, какъ самъ Г., ничего общаго съ войной не имѣющіе, и встаетъ передъ ними, для которыхъ отнять жизнь даже у самаго ничтожнаго существа не только сознательно, но и нечаянно, представляется невѣроятнымъ, грозное требованіе жизни, — убивать другихъ, открывается весь ужасъ трагедіи не Каина, а «Авеля убивающаго», какъ