тамъ лица его, хотя рука его тяжела и падаетъ, когда ее оставляютъ, хотя прекратилось біеніе сердца его и замеръ пульсъ; эта рука была вѣрна, честна, открыта; это сердце было правдиво, тепло и нѣжно, этотъ пульсъ бился по-человѣчески. Рази, убивай! Ты увидишь, какъ изъ ранъ прольется кровь его добрыхъ дѣлъ и возраститъ въ мірѣ жизнь вѣчную!
Никто не сказалъ Скруджу этихъ словъ, но онъ слышалъ ихъ, когда смотрѣлъ на кровать. Онъ думалъ о томъ, каковы были бы первыя мысли этого человѣка, если бы онъ всталъ теперь. Алчность, страсть къ наживѣ, притѣсненіе ближняго? Поистинѣ, къ великолѣпному концу они привели его!
Онъ лежалъ въ темномъ, пустомъ домѣ, всѣми покинутый, не было ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка, которые сказали бы: онъ былъ добръ къ намъ, и мы заплатимъ ему тѣмъ же. Кошка царапалась въ дверь, а подъ каменнымъ поломъ, подъ каминомъ что-то грызли крысы. Почему онѣ старались проникнуть въ комнату покойника, почему онѣ были такъ неугомонны и безпокойны,—объ этомъ Скруджъ боялся и думать.
— Духъ,—сказалъ онъ,—здѣсь страшно.—Повѣрь, оставивъ это мѣсто, я не забуду твоего урока. Уйдемъ отсюда!
Но духъ указалъ на голову трупа.
— Понимаю тебя и сдѣлалъ бы это,—сказалъ Скруджъ,—но не могу. Не имѣю силы, духъ, не имѣю.
И снова ему показалось, что призракъ смотритъ на него.
— Есть ли хоть одинъ человѣкъ въ городѣ, который сожалѣетъ о кончинѣ этого несчастнаго?—спросилъ Скруджъ, изнемогая.—Покажи мнѣ такого, духъ.
Призракъ раскинулъ передъ нимъ на мгновеніе черную мантію, подобно крылу, и, открывъ ее,
