токолъ, всталъ и спросилъ галловъ, какія были у него дѣла съ ними, съ какой стати приходили они къ нему на квартиру; одинаковые вопросы задалъ онъ Волтурцію. Когда тѣ коротко и категорически объявили, кто столько разъ водилъ ихъ къ нему, и спросили его, неужели онъ ничего не говорилъ съ ними о сибиллиныхъ книгахъ, тогда онъ моментально растерялся отъ сознанія своего преступленія, показалъ всю силу угрызеній совѣсти: въ то время какъ онъ могъ еще оправдываться въ взводимыхъ на него обвиненіяхъ, онъ вдругъ, сверхъ всякаго ожиданія, сознался. Такимъ образомъ, его покинули не только общеизвѣстныя свойства его характера, его находчивость въ разговорѣ, всегда сильное оружіе въ его рукахъ, но даже его наглость, которою онъ старался превзойти всѣхъ, и нахальство, — такъ поразило его разоблаченіе мельчайшихъ подробностей его тяжкаго преступленія.
Неожиданно Волтурцій велѣлъ принести и вскрыть письмо, адресованное, по его словамъ, Лентуломъ для личной передачи Катилинѣ. Хотя Лентулъ въ эту минуту находился въ страшномъ замѣшательствѣ, все-же у него хватило духу признать и свою печать, и руку. Письмо было безъ подписи, слѣдующаго содержанія: «Кто я, — узнаешь отъ посланнаго. Старайся показать себя мужчиной, помни, какъ далеко ты зашелъ, и обрати вниманіе, что̀ еще необходимо тебѣ сдѣлать. Старайся искать себѣ помощниковъ вездѣ, даже среди рабовъ» 46)… Когда потомъ ввели Габинія, онъ началъ было нахально запираться, но, въ концѣ концовъ, сознался во всемъ, въ чемъ обвиняли его галлы.
Хотя, граждане, въ моихъ глазахъ, самыми вѣрными уликами и доказательствами существованія заговора были письма, печати, подписи, наконецъ, признанія каждаго изъ обвиняемыхъ, но еще вѣрнѣй выдавали ихъ цвѣтъ лица и его выраженье, взглядъ, молчаніе, — они такъ остолбенѣли, такъ пристально смотрѣли въ землю, такъ переглядывались по временамъ украдкой другъ съ
