tinentur; hoc perfugium est ita sanctum omnibus, ut unde abripi neminem fas sit» (De domo sua. 41. 109). Не лишне сравнить здѣсь знаменитыя слова лорда Чатама: «Домъ каждаго англичанина называется его крѣпостью. Почему? Потому-ли, что его окружаетъ ровъ? — Нѣтъ. Домъ этотъ можетъ быть крытой соломой хижиной… Въ него можетъ проникать дождь, — но король не смѣетъ этого дѣлать».
62) Тоже самое повторяетъ онъ и въ своей знаменитой второй «Филиппикѣ». Мы не можемъ отказать себѣ въ удовольствіи привести это мѣсто въ своемъ посильномъ переводѣ. «Если ты оглянешься на самого себя», говоритъ Цицеронъ Антонію, «я готовъ сказать о своемъ положеніи. Я защищалъ государство въ годы молодости, но не отступлюсь отъ него и старикомъ; я презрѣлъ мечи Катилины, не задрожу и предъ твоими. Я даже съ радостью сложу свою голову, если моя смерть можетъ обезпечить свободу государству, — чтобы страждущій народъ римскій могъ, наконецъ, произвести на свѣтъ уже давно зачатое. Если я около двадцати лѣтъ назадъ сказалъ въ этомъ самомъ храмѣ, что смерть не можетъ быть преждевременной — для консула, на сколько справедливѣе могу я повторить это теперь, старикомъ! Г.г. сенаторы, мнѣ смерть можетъ быть даже желанной, послѣ исполненія всѣхъ моихъ задачъ. У меня есть только два желанія: первое — чтобы, умирая, мнѣ оставить народъ римскій свободнымъ, (и безсмертные боги не могутъ оказать мнѣ большей милости) второе — чтобы каждый подвергся той участи, какую онъ заслуживаетъ своимъ поведеніемъ относительно государства»… (46. 118—119). Разсужденію о смерти посвящены чудныя страницы первой книги «Тускульскихъ бесѣдъ».
63) Родственниковъ своихъ Цицеронъ называетъ здѣсь по случаю тѣхъ совѣщаній, которыя онъ имѣлъ съ ними въ ночь съ 4 на 5 декабря. Когда консулъ произнесъ третью свою рѣчь, онъ отправился ночевать въ домъ своего сосѣда, такъ какъ въ его собственномъ матроны и весталки приносили жертвы Bona Dea. Въ то время, какъ Цицеронъ рѣшилъ въ своемъ умѣ прибѣгнуть къ крайнимъ мѣрамъ для спасенія государства, ему донесли о случившемся въ его домѣ чудѣ: по окончаніи жертвоприношенія изъ пепла потухшаго огня на жертвенникѣ вспыхнуло яркое пламя, что было принято за благопріятное знаменіе и еще болѣе утвердило Цицерона въ его рѣшеніи (Plut. Cicer. XIX—XX. «Сравнительныя Жизнеописанія», т. VIII. вып. I. стр. 61—62 нашего перевода). Есть основаніе думать, что «чудо»
