стыре в отношении жизни монахов: „В каково простое житие, — пишет он, — достиже святая та обитель, всем разум имущим и хотящим видети видимо, а дотоле и у Троицы было крепко житие… У Троицы в Сергееве благочестие иссякло, ибо и монастырь оскудел, не пострижется никто и не даст никто ничего“[1]. При Федоре Ивановиче в Троицкий монастырь было вызвано несколько старцев Соловецкого монастыря для улучшения порядков жизни. На заботы соловецких старцев об исправлении монастырских нравов указывают заметки об отмене ими некоторых существовавших прежде в монастыре обычаев. Так, например, в одной рукописи, содержащей устав Троицкого монастыря, с грустью замечено об „утешении“, которое назначалось служащим, крылошанам и другим накануне царских часов перед Рождеством: „не бывает, соловляне отставили“[2]. Анна Иоанновна в своем указе Синоду от 1738 г. о сочинении инструкции для управлении Троицкого Сергиева монастыря отзывается о монастырских злоупотреблениях с величайшей резкостью: „что касается в Троицком монастыре до управления монастырского и вотчин, в том монастыре, чтоб архимандрит один, ниже келарь, ни казначей особливой власти отнюдь не имели, как прежде бывало, и что всяк из обители, брали, расхищали и раздавали, как бы свое собственное“[3].
Попытки русских самодержцев, направлявшиеся к изменению монашеских нравов, оказывались в общем безрезультатными. Загнившая на корню монастырская жизнь требовала тех радикальных мер, перед которыми оказывалась бессильною царская власть, на которые не могло решиться буржуазное правительство Керенского, завязавшее с церковниками и монахами трогательный роман, и только правительство рабочих и крестьян приступило к ликвидации этих старых гнезд всяческой эксплоатации, обмана и разврата.
Выше, говоря об укладе жизни Троицкого монастыря, мы почти совершенно не определили той роли, которую играли в монастыре „верующие массы“, та одураченная „божья скотинка“, которую стригли в монастыре, как хотели, и которая отдавала последние крохи для обогащения, как рясоносных монастырских магнатов, так равно и „монастырских архонтов“, живших на народном горбу.
Повторяем, в Троицком монастыре, как некогда в пышном патрицианском Риме, умели презирать рабов. Они были лишены абсолютно всех прав. Золото митр, бриллианты крестов, шелк и бархат архиерейских воскрилий сменили в монастыре для народа старомодные костюмы московских помещиков, однако сохранив прежний лозунг: „горе побежденным!“
Монахи прекрасно понимали, что если внимательно присмотреться к религиозной убежденности всей этой одураченной сермяжной Руси, вслед за царем и боярином приходившей в Троицкий монастырь к „нетлеющим останкам“, то самыми главными характеризующими ее чертами несомненно бы явились: нерассуждающая стадность, эпидимическая повальность и заразительность религиозных психозов. Ведь сознание и рассудок в этой массе злосчастных, темных и невежественных пилигриммов были усыплены, как легендами о чудесной силе покоящихся в лавре, якобы „нетленных“ мощей, так равно и с помощью тех „духовно-нравственных“ и „патриотических“ книг, которые в миллионах экземпляров выходили из-под печатных станков лаврской типографии, как известно, долгое время считавшейся одной из первых в России.
„Может быть я глуп, — говорило каждое слагаемое в этой группе троицких пилигриммов, — но моя глупость, сложенная со многими другими глупостями, в итоге непременно дает коллективный, религиозный, мистически озаренный ум, а не коллективную глупость.“
„Презренная чернь“, стадо бессмысленное и безгласное, покорно шедшее за своими „слепыми вождями“ надо было знать его логику и психологию! Эту логику и психологию „под’яремных“ прекрасно усвоили троицкие монахи и этим, между прочим, об‘ясняется то удивительное явление, что при глубоком падении монашеских нравов, при столь явном обнаружении со стороны троицких чернецов как полного безверия, так и кощунственных с точки зрения даже православных людей манипуляций с костями Сергия, — монастырь в продолжении мно-
