в половине XVII столетия по свидетельству иностранцев, до 2/3 всего населения жило на территории, принадлежащей церкви[1].
Этот служивый и торгово-промышленный класс употреблял все усилия, чтобы произвести известное давление на церковную политику московских самодержцев; и мы можем наблюдать, как робкие попытки последних в деле ограничения церковного и монастырского землевладения с течением времени становятся все более решительными. В эксплоататорском мире, в стане феодальных владельцев, происходит глухая борьба из-за дележки „трудового горба“ рабочего и крестьянина, — которая и оканчивается в век Екатерины неблагоприятно для православной церкви и ее монастырей. Эпоха просвещенного абсолютизма, проникшие в Россию с запада вольтерианские идеи, закрытие в Австрии Иосифом II из 2000 монастырей 1300 — все это являлось более или менее значительными факторами, решившими судьбу монастырей, в качестве богатейших и едва ли не конкурировавших с царским двором феодальных владельцев.
Отобрание вотчин у монастырей в первую очередь и больнее, чем по другим „обителям“, должно было ударить именно по Троицко-Сергиевой лавре. Архимандрит лавры с братией обратился было к императрице с просьбой, чтобы лавра „в штат с другими монастырями была не положена“, как была не положена в 1701 и 1724 годах. Однако императрица, дав дипломатический и в то же время не мало саркастический ответ, просьбу троицких монахов на этот раз оставила без последствий[2].
Помимо общих причин, диктуемых желанием царей во что бы то ни стало уничтожить вотчиновладение монастырей и „божие достояние переписать на царское имя“ в отклонении просьбы троицких монахов действовали и причины особого порядка, которые здесь следует отметить.
Начало XVIII века в истории России отмечается возвышением „царствующего града Петра“ и его соперничанием в политическом и торговом отношениях с прежней столицей — Москвою. Это единоборство двух крупных административных центров отразилось и на взаимоотношениях двух „святых“: Сергия Радонежского и Александра Невского, которых царская власть заставила вступить в курьезное единоборство в целях овладения всеобщим вниманием и исключительным почитанием со стороны „православных людей".
Но плану Петра и последующих русских самодержцев, Александр Невский, во-первых как человек княжеского и, следовательно, более знатного, чем Сергий, происхождения, во-вторых, как святой, при своей жизни „много поработавший на благо“ и возвышение именно северной области России и, в третьих, наконец, как святой, „мощи“ которого, пусть правда и сгоревшие в рождественском монастыре гор. Владимира[3], не до тла, однако, по представлению верующего народа, все же „как будто“ находились „под спудом“ в пустом ящике-гробнице, в стенах Петербургской Александро Невской лавры — он в Пантеоне русских богов должен был занять первенствующее и исключительное место и должен был быть окружен почитанием со стороны темного и непросвещенного народа отнюдь не меньшим, чем Сергий.
Соответственно этому русские цари делают неоднократные попытки, чтобы отнять у Троицкой лавры, на которую начинают уже смотреть, как на „благородную окаменелость“, значение монастыря „славнейшего“, „особенного“ „царского“, и все это перенести на вновь основанную в Петербурге Александро-Невскую лавру. Однако попытки к популяризации Александра Невского неизменно оканчивались неудачей, может быть, и потому, что мощи, лежащие „под спудом“, в глазах народа все же всегда являлись менее ценными, чем, например, „нетлеющие останки“ какого-либо „угодника“.
В этом единоборстве, вдруг возникшем на Олимпе русских богов, проиграл во всяком случае петроградский Александр Невский, как не смогший занять место московского Сергия.
Царская власть в лице Анны Иоанновны, в заботах „о религиозном освящении“ новой столицы делает последнюю попытку, прецеденты коей мы имели еще в удельновечевой период Руси. В близ лежащую к Петрограду местность Анна Иоанновна намеревается перенести не только мощи Сергия Радонежского, но и Троицко-Сергиевскую лавру в ее целом. Задуманный грандиозный план, однако, был выполнен
