ставить монастырю запасъ вина на цѣлый годъ, вернулся на хоры церкви, гдѣ находились всѣ остальные монахи, съ виду такіе же оглушенные, какъ колокольные литейщики и вопившіе: «im, im, pe, e, e, e, e, e, tum, um, in, i, ni, і, mi, co, o, o, o, o, o, rum, um».
— Ну васъ къ Богу, съ вашимъ пѣніемъ! Почему вы лучше не споете: «Adieu, paniers, vendanges sont faites»[1]? Чортъ меня побери, если непріятель не забрался въ нашъ виноградникъ, гдѣ опустошаетъ нашъ виноградъ и лозы, такъ что намъ останутся одни оборвыши, Богомъ клянусь. Животомъ Св. Іакова клянусь! Что мы, бѣдняги, будемъ пить?! Господи Боже мой, da mihi potum[2]!
Тутъ настоятель проговорилъ:
— Что дѣлаетъ тутъ этотъ пьяница? Отведите-ка его въ тюрьму за то, что онъ нарушилъ богослуженіе!
— А какъ быть, — отвѣчалъ монахъ, — съ винослуженіемъ?! Постараемся, чтобы и оно не было нарушено; вѣдь сами же вы, господинъ настоятель, любите пить хорошее вино, какъ всякій хорошій человѣкъ. Никакой благородный человѣкъ не презираетъ добраго вина, — это монастырская поговорка. Но, Богомъ клянусь, молитвы, которыя вы теперь здѣсь поете, въ настоящую минуту неумѣстны. Почему наша заутреня коротка во время жатвы и сбора винограда и длинна постомъ и всю зиму? Блаженной памяти братъ Масе Пелосъ, истинный ревнитель нашей вѣры, — чортъ меня побери, если я вру! — говорилъ мнѣ, помнится, что причина этому та, что въ то время мы собираемъ виноградъ и приготовляемъ вино, а зимою мы его пьемъ. Послушайте-ка, господа добрые люди: кто любитъ вино, тотъ пусть, какъ Богъ святъ, слѣдуетъ за мною; клянусь Св. Антоніемъ, тотъ больше не отвѣдаетъ вина, кто мнѣ не поможетъ отстоять виноградникъ. Клянусь животомъ Бога! Вѣдь это церковное имущество! Такъ-то! Нѣтъ, нѣтъ. Чортъ побери, Св. Ѳома Англійскій[3] не преминулъ умереть за церковное имущество, и если я умру за него, то неужели же не буду тоже признанъ святымъ? Но я умру не даромъ: и другихъ научу, какъ надо умирать.
Говоря это, онъ снялъ съ себя рясу и схватилъ палку съ крестомъ изъ твердаго ясеневаго дерева, длинную, какъ копье, толстую, какъ кулакъ, и тамъ и сямъ покрытую цвѣтами лилій, полуистертыми. Онъ вышелъ въ короткомъ подрясникѣ и подвязанной рясѣ, а палкой съ крестомъ принялся изо всѣхъ силъ дубасить по непріятелю, который безъ всякаго порядка, безъ знаменъ и барабаннаго боя, безъ трубнаго звука опустошалъ виноградникъ. Знаменщики приставили знамена и значки къ стѣнамъ, барабанщики пробили барабаны, чтобы набить ихъ виноградомъ, въ трубы напихали гроздьевъ; — всѣ спѣшили поживиться. Итакъ, онъ съ невѣроятной силой принялся тузить ихъ и, не говоря худого слова, валилъ, какъ борововъ, расправляясь съ ними по-старинному. Однимъ прошибалъ башку, другимъ ломалъ руки и ноги, кому угодитъ въ затылокъ, кому въ поясницу, разбивалъ носы, подбивалъ глаза, сворачивалъ скулы, выбивалъ зубы, расшибалъ лопатки, ломалъ ребра, перебивалъ руки и ноги. Если кто-нибудь думалъ спрятаться въ болѣе густыхъ лозахъ, того онъ тузилъ по спинѣ, какъ собаку. Если кто спасался бѣгствомъ, тому онъ разбивалъ черепъ. Если кто карабкался на дерево, думая тамъ схорониться, въ того онъ всаживалъ палку снизу, какъ колъ. Если кто изъ старыхъ знакомыхъ кричалъ ему:
— Ага, братъ Жанъ, другъ мой, братъ Жанъ, я сдаюсь.
— Твоя воля, — отвѣчалъ онъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ ты отдашь душу дьяволу.
И съ этими словами билъ его палкой. А если кто былъ такъ дерзокъ,
- ↑ Извѣстная французская пѣсенка, сохранившаяся и по сіе время.
- ↑ Дай мнѣ выпить.
- ↑ Ѳома Беккетъ, архіепископъ Кентерберійскій.
ставить монастырю запас вина на целый год, вернулся на хоры церкви, где находились все остальные монахи, с виду такие же оглушенные, как колокольные литейщики и вопившие: «im, im, pe, e, e, e, e, e, tum, um, in, i, ni, і, mi, co, o, o, o, o, o, rum, um».
— Ну вас к Богу, с вашим пением! Почему вы лучше не споете: «Adieu, paniers, vendanges sont faites»[1]? Чёрт меня побери, если неприятель не забрался в наш виноградник, где опустошает наш виноград и лозы, так что нам останутся одни оборвыши, Богом клянусь. Животом Св. Иакова клянусь! Что мы, бедняги, будем пить?! Господи Боже мой, da mihi potum[2]!
Тут настоятель проговорил:
— Что делает тут этот пьяница? Отведите-ка его в тюрьму за то, что он нарушил богослужение!
— А как быть, — отвечал монах, — с винослужением?! Постараемся, чтобы и оно не было нарушено; ведь сами же вы, господин настоятель, любите пить хорошее вино, как всякий хороший человек. Никакой благородный человек не презирает доброго вина, — это монастырская поговорка. Но, Богом клянусь, молитвы, которые вы теперь здесь поете, в настоящую минуту неуместны. Почему наша заутреня коротка во время жатвы и сбора винограда и длинна постом и всю зиму? Блаженной памяти брат Масе Пелос, истинный ревнитель нашей веры, — чёрт меня побери, если я вру! — говорил мне, помнится, что причина этому та, что в то время мы собираем виноград и приготовляем вино, а зимою мы его пьем. Послушайте-ка, господа добрые люди: кто любит вино, тот пусть, как Бог свят, следует за мною; клянусь Св. Антонием, тот больше не отведает вина, кто мне не поможет отстоять виноградник. Клянусь животом Бога! Ведь это церковное имущество! Так-то! Нет, нет. Чёрт побери, Св. Фома Английский[3] не преминул умереть за церковное имущество, и если я умру за него, то неужели же не буду тоже признан святым? Но я умру не даром: и других научу, как надо умирать.
Говоря это, он снял с себя рясу и схватил палку с крестом из твердого ясеневого дерева, длинную, как копье, толстую, как кулак, и там и сям покрытую цветами лилий, полуистертыми. Он вышел в коротком подряснике и подвязанной рясе, а палкой с крестом принялся изо всех сил дубасить по неприятелю, который без всякого порядка, без знамен и барабанного боя, без трубного звука опустошал виноградник. Знаменщики приставили знамена и значки к стенам, барабанщики пробили барабаны, чтобы набить их виноградом, в трубы напихали гроздьев; — все спешили поживиться. Итак, он с невероятной силой принялся тузить их и, не говоря худого слова, валил, как боровов, расправляясь с ними по-старинному. Одним прошибал башку, другим ломал руки и ноги, кому угодит в затылок, кому в поясницу, разбивал носы, подбивал глаза, сворачивал скулы, выбивал зубы, расшибал лопатки, ломал ребра, перебивал руки и ноги. Если кто-нибудь думал спрятаться в более густых лозах, того он тузил по спине, как собаку. Если кто спасался бегством, тому он разбивал череп. Если кто карабкался на дерево, думая там схорониться, в того он всаживал палку снизу, как кол. Если кто из старых знакомых кричал ему:
— Ага, брат Жан, друг мой, брат Жан, я сдаюсь.
— Твоя воля, — отвечал он. Но вместе с тем ты отдашь душу дьяволу.
И с этими словами бил его палкой. А если кто был так дерзок,
