Оставя Вильмеръ и возвращаясь обратно къ Пантагрюэлю Панургъ, по дорогѣ обратился къ Эпистемону и сказалъ ему:
— Кумъ, старинный пріятель, вы видите смущеніе моего ума! Вамъ извѣстно столько цѣлебныхъ средствъ. Не можете ли помочь мнѣ?
Эпистемонъ заговорилъ и сталъ доказывать Панургу, что общественное мнѣніе давно уже сыплетъ насмѣшками по поводу его страннаго наряда и что онъ совѣтуетъ ему принять немного чемерицы, чтобы его хорошенько прочистило, и облечься въ обыкновенную одежду.
— Другъ Эпистемонъ, — отвѣчалъ Панургъ, — мнѣ пришла фантазія жениться, но я боюсь стать рогоносцемъ и быть несчастнымъ въ бракѣ. А потому я далъ обѣтъ святому Франциску Младшему (которому въ Плесси-ле-Туръ поклоняются всѣ женщины за то, что онъ основалъ орденъ добрыхъ людей, къ которымъ ихъ влечетъ по природѣ) не снимать очковъ и не надѣвать штановъ съ клапаномъ до тѣхъ поръ, пока не освобожусь отъ сомнѣній и не приму какого-нибудь твердаго рѣшенія.
— Вотъ поистинѣ диковинный и забавный обѣтъ, — замѣтилъ Эпистемонъ. Меня удивляетъ, что вы никакъ не можете придти въ себя, выкинуть изъ ума всѣ эти дикія фантазіи и вернуть себѣ спокойствіе духа. Слыша такія ваши рѣчи, мнѣ припоминается обѣтъ густоволосыхъ Аргивянъ, которые, проигравъ въ войнѣ съ лакедемонянами сраженіе при Тирѣ, поклялись, что будутъ брпть головы до тѣхъ поръ, дока не вернутъ своей чести и потерянной области[1], а также обѣтъ забавнаго испанца Мишеля Дориса, который никогда не снималъ съ ногъ желѣзныхъ наколѣнниковъ. И не знаю, кто изъ двухъ достойнѣе носить зелено-желтую шапку съ заячьими ушами: этотъ ли храбрый воинъ или Ангеранъ, который такъ пространно и скучно повѣствуетъ, упустивъ изъ вида искусство писать исторіи, завѣщанное намъ Самосатскимъ философомъ[2]? Читая его длинное повѣствованіе, воображаешь, что это вступленіе или предисловіе къ какой-нибудь великой войнѣ или важному государственному перевороту; но въ концѣ концовъ начинаешь смѣяться и надъ храбрымъ воиномъ, и надъ вызвавшимъ его на бой англичаниномъ, и надъ ихъ лѣтописцемъ Ангераномъ, который слюнявѣе горшка съ горчицей. Насмѣшка такъ же неизбѣжна, какъ въ исторіи горы Горація, которая кричала и во-
Оставя Вильмер и возвращаясь обратно к Пантагрюэлю Панург, по дороге обратился к Эпистемону и сказал ему:
— Кум, старинный приятель, вы видите смущение моего ума! Вам известно столько целебных средств. Не можете ли помочь мне?
Эпистемон заговорил и стал доказывать Панургу, что общественное мнение давно уже сыплет насмешками по поводу его странного наряда и что он советует ему принять немного чемерицы, чтобы его хорошенько прочистило, и облечься в обыкновенную одежду.
— Друг Эпистемон, — отвечал Панург, — мне пришла фантазия жениться, но я боюсь стать рогоносцем и быть несчастным в браке. А потому я дал обет святому Франциску Младшему (которому в Плесси-ле-Тур поклоняются все женщины за то, что он основал орден добрых людей, к которым их влечет по природе) не снимать очков и не надевать штанов с клапаном до тех пор, пока не освобожусь от сомнений и не приму какого-нибудь твердого решения.
— Вот поистине диковинный и забавный обет, — заметил Эпистемон. Меня удивляет, что вы никак не можете придти в себя, выкинуть из ума все эти дикие фантазии и вернуть себе спокойствие духа. Слыша такие ваши речи, мне припоминается обет густоволосых Аргивян, которые, проиграв в войне с лакедемонянами сражение при Тире, поклялись, что будут брпть головы до тех пор, дока не вернут своей чести и потерянной области[1], а также обет забавного испанца Мишеля Дориса, который никогда не снимал с ног железных наколенников. И не знаю, кто из двух достойнее носить зелено-желтую шапку с заячьими ушами: этот ли храбрый воин или Ангеран, который так пространно и скучно повествует, упустив из вида искусство писать истории, завещанное нам Самосатским философом[2]? Читая его длинное повествование, воображаешь, что это вступление или предисловие к какой-нибудь великой войне или важному государственному перевороту; но в конце концов начинаешь смеяться и над храбрым воином, и над вызвавшим его на бой англичанином, и над их летописцем Ангераном, который слюнявее горшка с горчицей. Насмешка так же неизбежна, как в истории горы Горация, которая кричала и во-
