не стала бы питать ихъ своими испареніями, которыя, по словамъ Гераклита, и какъ доказывали стоики и утверждалъ Цицеронъ, питаютъ свѣтила. Между различными стихіями прекратилось бы всякое общеніе, всякій обмѣнъ и превращеніе. Земля не переходила бы въ воду, вода не превращалась бы въ воздухъ, воздухъ не становился бы огнемъ, огонь не согрѣвалъ бы землю. Земля ничего бы не производила, кромѣ чудовищъ, титановъ, великановъ; не было бы дождя, не было бы свѣта, не было бы вѣтра, не было бы ни лѣта, ни осени. Люциферъ разорвалъ бы оковы и, вырвавшись изъ нѣдръ ада вмѣстѣ съ фуріями, мстительными геніями и рогатыми чертями, захотѣлъ бы изгнать съ небесъ всѣхъ боговъ какъ великихъ, такъ и малыхъ народовъ. Міръ, въ которомъ никто бы и ничего не давалъ взаймы, былъ бы собачьимъ міромъ, міромъ происковъ болѣе несносныхъ, чѣмъ происки парижскаго ректора, чертовщина болѣе непонятная, чѣмъ игры въ Дуэ. Среди людей никто не сталъ бы спасать другъ друга; сколько бы человѣкъ ни кричалъ: «Помогите! горю! тону! рѣжутъ!» — никто бы не пришелъ на помощь. Дай зачѣмъ? Онъ никому ничего не одолжалъ, никто ничего ему не долженъ. Никому нѣтъ дѣла до того, сгоритъ ли онъ, утонетъ ли, разорится или умретъ. Вѣдь онъ не ссужалъ ничѣмъ и никого. И ему никто ничего не даетъ. Короче сказать, изъ здѣшняго міра изгнаны были бы вѣра, надежда и любовь; потому что люди только затѣмъ и родились на свѣтъ, чтобы помогать другъ другу. Вмѣсто того воцарилось бы недовѣріе, презрѣніе, злопамятность со свитой всѣхъ золъ, всѣхъ проклятіи, всѣхъ бѣдъ. Можно было бы подумать, что Пандора пролила свою бутылку. Люди стали бы водками для людей; оборотнями и демонами, какими были Ликаонъ[1], Беллерофонтъ[2], Навуходоносоръ; разбойниками, убійцами, отравителями, злоумышленниками, злонамѣренными, недоброжелателями, ненавистниками; каждый возставалъ бы на всѣхъ, какъ Измаилъ[3], какъ Метабусъ[4], какъ Тимонъ Аѳинскій, который по этой причинѣ былъ прозванъ Мизантропомъ. Легче было бы кормить рыбъ въ воздухѣ, пасти оленей на днѣ океана, нежели удержать отъ распаденія такой дрянной міръ, гдѣ бы никто никому не давалъ взаймы. Честью клянусь, что ненавижу такой міръ. И если вы представите себѣ по образцу такого печальнаго и плачевнаго міра тотъ другой мірокъ, который есть человѣкъ, то и въ немъ найдете страшный переполохъ. Голова не захочетъ ссужать зрѣніемъ руки и ноги. Ноги не согласятся носить голову, руки откажутся на нее работать. Сердце возстанетъ на то, что должно биться для всего тѣла; легкія не захотятъ ссужать его своимъ дыханіемъ. Печень откажется разсыпать кровь по жиламъ. Мочевой пузырь не захочетъ считаться должникомъ почекъ. Урина упразд-
не стала бы питать их своими испарениями, которые, по словам Гераклита, и как доказывали стоики и утверждал Цицерон, питают светила. Между различными стихиями прекратилось бы всякое общение, всякий обмен и превращение. Земля не переходила бы в воду, вода не превращалась бы в воздух, воздух не становился бы огнем, огонь не согревал бы землю. Земля ничего бы не производила, кроме чудовищ, титанов, великанов; не было бы дождя, не было бы света, не было бы ветра, не было бы ни лета, ни осени. Люцифер разорвал бы оковы и, вырвавшись из недр ада вместе с фуриями, мстительными гениями и рогатыми чертями, захотел бы изгнать с небес всех богов как великих, так и малых народов. Мир, в котором никто бы и ничего не давал взаймы, был бы собачьим миром, миром происков более несносных, чем происки парижского ректора, чертовщина более непонятная, чем игры в Дуэ. Среди людей никто не стал бы спасать друг друга; сколько бы человек ни кричал: «Помогите! горю! тону! режут!» — никто бы не пришел на помощь. Дай зачем? Он никому ничего не одолжал, никто ничего ему не должен. Никому нет дела до того, сгорит ли он, утонет ли, разорится или умрет. Ведь он не ссужал ничем и никого. И ему никто ничего не дает. Короче сказать, из здешнего мира изгнаны были бы вера, надежда и любовь; потому что люди только затем и родились на свет, чтобы помогать друг другу. Вместо того воцарилось бы недоверие, презрение, злопамятность со свитой всех зол, всех проклятии, всех бед. Можно было бы подумать, что Пандора пролила свою бутылку. Люди стали бы водками для людей; оборотнями и демонами, какими были Ликаон[1], Беллерофонт[2], Навуходоносор; разбойниками, убийцами, отравителями, злоумышленниками, злонамеренными, недоброжелателями, ненавистниками; каждый восставал бы на всех, как Измаил[3], как Метабус[4], как Тимон Афинский, который по этой причине был прозван Мизантропом. Легче было бы кормить рыб в воздухе, пасти оленей на дне океана, нежели удержать от распадения такой дрянной мир, где бы никто никому не давал взаймы. Честью клянусь, что ненавижу такой мир. И если вы представите себе по образцу такого печального и плачевного мира тот другой мирок, который есть человек, то и в нём найдете страшный переполох. Голова не захочет ссужать зрением руки и ноги. Ноги не согласятся носить голову, руки откажутся на нее работать. Сердце восстанет на то, что должно биться для всего тела; легкие не захотят ссужать его своим дыханием. Печень откажется рассыпать кровь по жилам. Мочевой пузырь не захочет считаться должником почек. Урина упразд-
