О святые хороводы, на таинственной полянѣ, близъ
звенящихъ тихо струй,
Праздникъ ночи и природы, послѣ сладкихъ ожиданій,
возвращенный поцѣлуй!
О незнанье! о невинность! робость радостнаго взгляда,
перекрестный бой сердецъ!
И сліянье въ сказкѣ длинной, тамъ, гдѣ боль уже —
услада, гдѣ блаженство и конецъ!
И сквозь сумрачныя сѣти, что сплели высоко буки,
проходящій лучъ луны,
И въ его волшебномъ свѣтѣ чьи-то груди, чьи то руки
беззащитно сплетены!
Но почему темно? Горятъ безсильно свѣчи.
Пустой, громадный залъ чуть озаренъ. Тѣхъ нѣтъ.
Ихъ смолкли хохоты, ихъ отзвучали рѣчи.
Но насъ съ тобой связалъ мучительный обѣтъ.
Идемъ творить обрядъ! Не въ сладкой, дѣтской дрожи,
Но съ ужасомъ въ зрачкахъ, — извивы губъ сливать,
И стынуть, чуть дыша, на нежеланномъ ложѣ,
И ждать, что страсть придетъ, незваная, какъ тать.
О святые хороводы, на таинственной поляне, близ
звенящих тихо струй,
Праздник ночи и природы, после сладких ожиданий,
возвращенный поцелуй!
О незнанье! о невинность! робость радостного взгляда,
перекрестный бой сердец!
И слиянье в сказке длинной, там, где боль уже —
услада, где блаженство и конец!
И сквозь сумрачные сети, что сплели высоко буки,
проходящий луч луны,
И в его волшебном свете чьи-то груди, чьи то руки
беззащитно сплетены!
Но почему темно? Горят бессильно свечи.
Пустой, громадный зал чуть озарен. Тех нет.
Их смолкли хохоты, их отзвучали речи.
Но нас с тобой связал мучительный обет.
Идем творить обряд! Не в сладкой, детской дрожи,
Но с ужасом в зрачках, — извивы губ сливать,
И стынуть, чуть дыша, на нежеланном ложе,
И ждать, что страсть придет, незваная, как тать.
