улыбками на лицахъ. Хотѣлось бы знать понравились ли имъ наши казацкія пѣсни. Пожалуй, тоже нѣтъ: вѣдь музыка — вещь условная. Мы улеглись спать, кто подъ открытымъ небомъ, кто въ палаткѣ, а казаковъ съ транспортомъ отправили впередъ. Наступила ночь и все затихло кругомъ; только шумѣла рѣка, трещалъ изрѣдка костеръ, да взвизгивали изъ-за чего-то неполадившія между собою лошади. Мы спали въ степи совершенно спокойно, безъ малѣйшаго опасенія не только за свою жизнь, но даже за сохранность нашихъ вещей, такъ какъ хорошая слава, пріобрѣтенная здѣшними монголами, была для насъ лучшей охраной; а оставаясь въ своемъ кружкѣ, мы подчасъ совсѣмъ забывали, что мы ужъ не въ Россіи.
Такъ какъ мы не торопились уѣзжать, давая транспорту уйти подальше, а утро было превосходное, мѣсто на берегу широкой Ирё-голъ привольное, то мы провели здѣсь еще часа два. Боярскій пробовалъ фотографировать, но никакъ не могъ добиться неподвижнаго стоянія монголовъ и ихъ лошадей, долженствовавшихъ принять участіе въ картинѣ лагеря; по этому поводу было много крику, но весьма мало толку: неимѣющимъ понятія о фотографіи, монголамъ никакъ не могли втолковать, чего отъ нихъ хотятъ. Объясняютъ имъ, разсказываютъ, поощряютъ къ спокойному сидѣнью собственнымъ примѣромъ; усадятъ всѣхъ. „Ну, сидите же смирно, смирно, не шевелясь“, говоритъ переводчикъ. — Сайнъ-байна! (Ладно), киваютъ утвердительно головой, повидимому, уразумѣвшіе монголы. Сидятъ. Фотографъ приготовилъ стекло, открылъ камеру и считаетъ моменты дѣйствія свѣта, вдругъ кто-нибудь изъ позирующихъ встаетъ и идетъ посмотрѣть въ объективъ, что тамъ происходитъ“ Общее смятеніе, крикъ, брань однихъ, взрывы негодованія другихъ. Опять „снова здорово;“ — и такъ разъ пять пробовали снять телѣгу съ всадниками и группу монголъ; такъ и бросили, по крайней мѣрѣ ничто хорошо не вышло. „Не робѣйте, господа, говорю своимъ спутникамъ, у насъ карандашъ и краски есть; отъ нихъ они не отвертятся“. Наконецъ собрались и уѣхали. Я опять сѣлъ въ телѣгу и жалѣлъ, что изъ нея нельзя было видѣть всего кругомъ себя; такъ какъ она приспособлена китайцами отнюдь не для созерцанія природы, а для мертваго сна, какъ извѣстно,
