надъ ними; — вѣрнѣе сказать, онѣ о такихъ качествахъ знанія вовсе не разсуждаютъ, и если зачастую у человѣка и окажется знаніе, то онѣ указываютъ, какъ на руководящее, не на него, а на что-нибудь другое: то на порывъ, то на радость или горе, иногда на пристрастіе, часто на страхъ...; знаніе же онѣ, не долго думая, принимаютъ за какого-то раба, которымъ помыкаютъ эта радость, горе и все прочее. Итакъ, смотришь ли и ты такъ на знаніе, или оно по твоему — нѣчто хорошее и пригодное къ тому, чтобы имѣть власть надъ человѣкомъ и, приведши его къ распознанію хорошаго и дурнаго, не давать ему увлекаться, а заставить его дѣйствовать по его указанію и, такимъ образомъ, быть надежнымъ помощникомъ волѣ человѣка?"
— Я согласенъ съ послѣднимъ и долженъ тебѣ сказать* что если кому, то мнѣ стыдно было бы не назвать мудрость и знаніе самымъ могущественнымъ изъ человѣческихъ пріобрѣтеній.
"Твои слова хороши и истинны. А знаешь ли ты, что массы намъ съ тобою не повѣрятъ. По ихъ мнѣнію, многіе, вполнѣ сознавая, что́ въ томъ или другомъ случаѣ лучше, не имѣютъ достаточно воли дѣлать это лучшее, хотя бы оно и было возможно для нихъ, а дѣлаютъ другое. И кого я ни спрашивалъ о причинѣ этого явленія, всегда мнѣ отвѣчали, что люди, поступая такъ, "поддаются “ радости, горю и т. д.“
— Да мало ли сколько неправильнаго говорятъ массы.
"Такъ давай, мы съ тобой попробуемъ разувѣрить ихъ и
разъяснимъ имъ, что́ это собственно дѣлается сь ними, когда цо ихъ пониманію онѣ поддаются радости и по этому не дѣлаютъ самаго лучшаго вопреки своему сознанію. Вѣроятно, если бы мы сказали: вы неправду говорите, люди, вы ошибаетесь, — они бы насъ спросили: Протагоръ и Сократъ! Если наше такое состояніе заключается не въ томъ, что мы поддаемся радости, такъ что́ собственно происходитъ въ нась? — скажите намъ!“
— Что намъ, Сократъ, считаться со взглядами массъ, которыя, что взбредетъ на умъ, то и говорятъ.
над ними; — вернее сказать, они о таких качествах знания вовсе не рассуждают, и если зачастую у человека и окажется знание, то они указывают, как на руководящее, не на него, а на что-нибудь другое: то на порыв, то на радость или горе, иногда на пристрастие, часто на страх...; знание же они, не долго думая, принимают за какого-то раба, которым помыкают эта радость, горе и всё прочее. Итак, смотришь ли и ты так на знание, или оно по твоему — нечто хорошее и пригодное к тому, чтобы иметь власть над человеком и, приведши его к распознанию хорошего и дурного, не давать ему увлекаться, а заставить его действовать по его указанию и, таким образом, быть надежным помощником воле человека?"
— Я согласен с последним и должен тебе сказать* что если кому, то мне стыдно было бы не назвать мудрость и знание самым могущественным из человеческих приобретений.
"Твои слова хороши и истинны. А знаешь ли ты, что массы нам с тобою не поверят. По их мнению, многие, вполне сознавая, что́ в том или другом случае лучше, не имеют достаточно воли делать это лучшее, хотя бы оно и было возможно для них, а делают другое. И кого я ни спрашивал о причине этого явления, всегда мне отвечали, что люди, поступая так, "поддаются “ радости, горю и т. д.“
— Да мало ли сколько неправильного говорят массы.
"Так давай, мы с тобой попробуем разуверить их и
разъясним им, что́ это собственно делается сь ними, когда цо их пониманию они поддаются радости и по этому не делают самого лучшего вопреки своему сознанию. Вероятно, если бы мы сказали: вы неправду говорите, люди, вы ошибаетесь, — они бы нас спросили: Протагор и Сократ! Если наше такое состояние заключается не в том, что мы поддаемся радости, так что́ собственно происходит в нась? — скажите нам!“
— Что нам, Сократ, считаться со взглядами масс, которые, что взбредет на ум, то и говорят.
