Разумѣется, моя хоругвь — не Ваша, я неисправимый Соціалистъ, Вы самодержавный Императоръ; но между Вашимъ знаменемъ и моимъ можетъ быть одно общее — именно та любовь къ народу, о которой шла рѣчь.
И во имя ея я готовъ принести огромную жертву. Чего не могли сдѣлать ни долголѣтнія преслѣдованія, ни тюрьма, ни ссылка, ни скучныя скитанія изъ страны въ страну — то я готовъ сдѣлать изъ любви къ народу.
Я готовъ ждать, стереться, говорить о другомъ, лишь бы у меня была живая надежда, что Вы что-нибудь сдѣлаете для Россіи.
Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тѣсно, мысль наша отравляетъ нашу грудь отъ недостатка простора, она стонетъ въ ценсурныхъ колодкахъ. Дайте намъ вольную рѣчь… намъ есть что сказать міру и своимъ.
Дайте землю крестьянамъ. Она и такъ имъ принадлежитъ; смойте съ Россіи позорное пятно крѣпостнаго состоянія, залечите синіе рубцы на спинѣ нашихъ братій — эти страшные слѣды презрѣнія къ человѣку.
Отецъ Вашъ, умирая — не бойтесь, я знаю, что говорю съ сыномъ — признался, что онъ не успѣлъ сдѣлать всего что хотѣлъ для всѣхъ своихъ подданныхъ… Крѣпостное состояніе явилось какъ угрызеніе совѣсти въ послѣднюю минуту.
Онъ не успѣлъ въ тридцать лѣтъ освободить крестьянъ!
Торопитесь! Спасите крестьянина отъ будущихъ злодѣйствъ, спасите его отъ крови, которую онъ долженъ будетъ пролить…
…Я стыжусь, какъ малымъ мы готовы довольствоваться; мы хотимъ вещей, въ справѣдливости которыхъ Вы такъ-же мало сомнѣваетесь, какъ и всѣ.
На первый случай намъ и этого довольно…
— Быть-можетъ — на той высотѣ, на которой Вы стоите, окруженные туманомъ лести, Вы удивитесь моей дерзости; можетъ даже разсмѣетесь надъ этой потерянной песчинкой изъ семидесяти милліоновъ песчинокъ, составляющихъ Вашъ гранитный пьедесталъ.
А лучше не смѣяться. Я говорю только то, что у насъ мол-
