ГЕРМАНЪ и ДОРОТЕЯ. II.
Знаешь только, мой другъ, одного Адама и Еву?» Тутъ никто удержаться не могъ и все хохотало: Мальчики, дѣвушки, всѣ;—а старикъ поджималъ свое брюхо. Шляпу мою со стыда уронилъ я и все это время, Что ни пѣли онѣ, ни играли, а смѣхъ продолжался. Я со стыдомъ и печалью домой воротился, повѣсилъ Въ шкапъ свой новый сюртукъ, волоса растянулъ завитые Пальцами и поклялся никогда не бывать въ этомъ домѣ. Я былъ правъ, потому что онѣ и горды, и безъ чувства, И, я слышалъ, у нихъ я слыву и понынѣ Тамино». Мать на это ему: «На дѣтей бы ты, Германъ, не долженъ Былъ такъ долго сердиться; а, право, онѣ еще дѣти. Мина, точно, добра и все тебя помнитъ: намедни Спрашивала у меня про тебя. Вотъ ее бы ты выбралъ!» Грустно задумчивъ, на это ей сынъ отвѣчалъ: «Я не знаю, То оскорбленіе какъ-то глубоко запало мнѣ въ сердце И не хотѣлось бы мнѣ опять ея пѣсню услышать». Только отецъ подхватилъ, возвышая сердитыя рѣчп: «Мало я радости нажилъ въ тебѣ и всегда говорилъ я Это, когда къ лошадямъ ты оказывалъ склонность да къ пашнѣ. Чѣмъ работникъ у добрыхъ людей занимается, тѣмъ ты Занятъ; отецъ, между тѣмъ, все время безъ сына, который Честь бы ему приносилъ, находясь между прочпхъ согражданъ. Мать и давно ужъ меня все пустою надеждой питала Съ самой школы, когда ни писать, ни читать не учился Ты, какъ другіе, и вѣчно сидѣлъ на скамейкѣ послѣднимъ. Правда, все оттого, если нѣтъ самолюбія въ сердцѣ
