Когда читала ты мучительныя строки,
гдѣ сердца звучный пылъ сіянье льетъ кругомъ
И страсти роковой вздымаются потоки,—
Не вспомнила ль о чемъ?
Я вѣрить не хочу! Когда въ степи, какъ диво,
Въ полночной темнотѣ безвременно горя,
Вдали передъ тобой, прозрачно и красиво,
Вставала вдругъ заря
И въ эту красоту невольно взоръ тянуло,
Въ тотъ величавый блескъ за темный весь предѣлъ,—
Ужель ничто тебѣ въ то время не шепнуло:
Тамъ—человѣкъ сгорѣлъ? (I, 126).
Этотъ роковой разладъ поэта съ человѣкомъ, породившій столько печальныхъ явленій въ нашей литературѣ, погубившій столько прекрасныхъ дарованій и вызвавшій столько фальшивыхъ въ художественномъ отношеніи піесъ, былъ въ полной его глубинѣ и силѣ пережитъ Фетомъ и разрѣшенъ имъ вполнѣ свободно и прямо. Онъ съумѣлъ воздать кесарево—кесареви, а Божіе — Богу. Онъ сумѣлъ страдать и оставаться поэтомъ. Трепетная полнота бытія, восторгъ и вдохновеніе—вотъ то, чѣмъ осмыслено страданіе, вотъ гдѣ примирены артистъ и человѣкъ. О чемъ ни спроси меня смерть, я, пока живъ, на все могу отвѣтить ей тѣмъ, что буду жить:
А я дышу—живу—п понялъ, что въ незнаньи
Одно прискорбное, а страшнаго въ немъ нѣтъ (I, 170).
Въ самомъ кипѣньи живой жизни, въ полнотѣ ея аккордовъ, въ гармоническомъ великолѣпіи красокъ ея, въ кипучей и быстрой смѣнѣ ея впечатлѣній разрѣшаются въ глазахъ Фета ея мгновенныя и преходящія противорѣчія.
