Я убѣжалъ отъ пышныхъ брашенъ,
Отъ плясокъ сладострастныхъ дѣвъ,
Туда, гдѣ міръ унылъ и страшенъ;
Тамъ жилъ, прельщенія презрѣвъ.
Бродилъ, свободный, одичалый,
Таился въ норахъ давней мглы;
Меня привѣтствовали скалы,
Со мной сосѣдили орлы.
Мои прозрѣнья были дики,
Мой каждый день запечатлѣнъ;
Крылато-радостные лики
Глядѣли съ довременныхъ стѣнъ.
И много зимъ я былъ въ пустынѣ,
Покорно преданный Мечтѣ…
Но былъ мнѣ гласъ. И снова нынѣ
Я — въ шумѣ словъ, я — въ суетѣ.
Надѣлъ я прежнюю порфиру,
Умастилъ миромъ волоса.
Едва предсталъ я, гордый, пиру,
„Ты царь!“ — рѣшили голоса.
Я убежал от пышных брашен,
От плясок сладострастных дев,
Туда, где мир уныл и страшен;
Там жил, прельщения презрев.
Бродил, свободный, одичалый,
Таился в норах давней мглы;
Меня приветствовали скалы,
Со мной соседили орлы.
Мои прозренья были дики,
Мой каждый день запечатлен;
Крылато-радостные лики
Глядели с довременных стен.
И много зим я был в пустыне,
Покорно преданный Мечте…
Но был мне глас. И снова ныне
Я — в шуме слов, я — в суете.
Надел я прежнюю порфиру,
Умастил миром волоса.
Едва предстал я, гордый, пиру,
«Ты царь!» — решили голоса.
